Любимец века

То, как она говорила, сами ее крестьянские манеры, не лишенные настороженности и достоинства, выдают в ней женщину разумную, много передумавшую, усталую от жизни — вся стоит за ее спиной, как один год! И о муже она отзывается дружелюбно и сожалительно:

— Трудный он старик. И всегда был трудный. А уж после Юриной смерти подавно.

А он и впрямь старик. Глуховатый, припадающий на правую ногу.

Анна Тимофеевна приехала девочкой из Питера, когда стало там большой семье при больном отце невмоготу. Их деревенька называлась Шахматове, близ Клушина. А Клушино тогда выглядело знатным селом со своими ярмарками, с высокой нарядной колокольней. Колокольня эта потом служила ориентиром дальнобойной артиллерии, которая била по немцам.

— То авиация бомбит, то орудия бьют, — сказала Анна Тимофеевна, перескакивая, как бывает при живом разговоре, сразу через несколько десятков лет. — Свои бьют и по врагам. Айв нас попадает. Страшно.

— Хорошо, что дети не помнят войну, — сказала я. Она возразила:

— Боре было пять лет, а Юре семь, они младшие, но все помнят. Страху натерпелись достаточно. У нас немцы долго стояли: они отсюда, с Гжатского языка или клина, снова хотели на Москву идти, долго здесь держались. А уж как мороза трусили! У нас мальчишки маленькие терпеливее. А тут идет мужчина, офицер, а сопли распустит и даже не утирает. Противно смотреть!

В ее голосе прозвучала брезгливость русской крестьянки.

— А брали что ни попадя! Я уж потом, бывало, наварю два чугуна картошки и выставлю на стол; чтоб не шарили, детей не пугали. Все хотелось их заслонить. Да не всегда получалось. У нас одно лето стоял Альберт, механик, они аккумуляторы заряжали. Так Юра с Борей ему песку в выхлопную трубу насыпали.

— Хорошо, что не поймал!

— Какое не поймал! Именно что поймал. Юра несколько дней потом в дом не шел, в огороде прятался, ночевал даже. Я ему и еду туда носила. Потом надоело мне это. Говорю: «Идем домой. Если озвереет немец, так я впереди, мне все и достанется». Упирается. Отцу говорю: «Прикажи ему. Нельзя же, чтоб ребенок жил на улице». Когда привела его через силу, Альберт только погрозил издали: «Юра никс хороший малшик».

Уже когда Юра приезжал взрослый, я его как-то спросила: «Что он тебе сделал, что ты так боялся?» — «А он, — говорит, — поддал мне кованым сапогом, я и летел шагов двадцать, пока об землю не шмякнулся».

Неизвестно, жив ли тот Альберт, а если жив, то, конечно, давно старик со своими старческими немощами. У него взрослые внуки, и едва ли он помнит постой в смоленской деревне, мальчонку, которого походя пнул. Мало ли их было, русских мальчишек.

Хотя, разумеется, — если он только уцелел! — слышал про первого в мире космонавта; а внуки Альберта, которые живут уже совсем другой жизнью, конечно, восхищенно разглядывали газетные снимки и даже представить себе не могли, что их дед тоже имел — злое и мимолетное — касательство к жизни героя.

В семье Анны Тимофеевны, в девичестве Матвеевой, было четырнадцать детей. Живыми осталось пятеро. Старший брат умер уже двадцати трех лет. Был у него нарыв в горле, так и задохнулся. Мать упала без памяти. Девять дней пролежала, не приходя в сознание, умерла от разрыва сердца.

— Если б сиротой не осталась, я, может, и не вышла бы замуж в чужую деревню. Двадцати мне еще не сровнялось. Я ведь училась хорошо. Хоть и несколько классов кончила, а арифметику знала так, что всем своим детям помогала задачи решать. Только когда алгебру начали, я отступилась: алгебре меня не учили. Тогда в деревне мало было грамотных людей, и мое бы образование пригодилось, но муж был против.

— Не хотел, чтобы женщина занималась неженскими делами?

Она неопределенно пожала плечами.

— Он вообще с норовом. И Юре после шестого класса твердил: иди да иди в ремесленное. Сам плотник хороший и профессию выше всего ценит…

На этом нас и прервал Алексей Иванович Гагарин, явившись с непокрытой головой, заросшей седым ежиком, и хоть пожал руку сухой маленькой рукой, но смотрел в сторону, раздосадованный моим вторжением. Был он низкоросл, сердит, с очень яркими синими глазами. Вопреки неприветливости его внутренняя энергия и независимость, ревнивая любовь к памяти сына произвели на меня хорошее впечатление.

Часы пробили шесть. Низкое вечернее солнце светило в стеклянную стену этой парадной, словно бы и нежилой, комнаты с красной ковровой дорожкой, как в учреждении, с огромными плакатными изображениями Юрия Гагарина, его фотографиями на полстены, раскрашенными и черно-белыми, с чьими-то подарками — бюстиком Шевченко и лицеиста Пушкина, а рядом с телевизором еще и старика с бородой, в длинных волосах, со взглядом улыбчивым и близоруким, что было заметно даже в гипсе. Был он чем-то похож на Циолковского, калужского учителя, в общем на человека из прошлых времен, и оказался отцом Анны Тимофеевны, питерским рабочим и революционером, так что действительно, явственная печать девятнадцатого века на его облике не обманула. Слепок сделан недавно, по фотографии, ленинградским скульптором.