Любимец века

Он начинает с воспоминаний раннего детства, когда воображение мальчишек особенно поражала буйная деревня Прилепово (вплотную за речкой Дубной примыкавшая к Клушину. Оттуда была гагаринская бабушка Настасья Лысикова). Славилось Прилепово зачинщиками всех драк и уменьем постоять друг за друга в кулачном бою. Но в обыденной жизни и клушинские и прилеповцы были одинаково покорны. «Бедняки, — пишет Ковалев, — низко кланялись богатеям Рублевым, мельнику Гольцову, Галкиным за то, что они в трудное время втридорога ссужали им пудишко ржаной муки. В праздники село наводняли толпы нищих и калек. Большинство хозяйств жило за счет отхожих промыслов. Только на пасхальные и рождественские дни кормильцы наезжали домой. Тогда в трактире Смольянова собирались за «парой чая», заводили осторожный разговор о политике».

Мировая война обрушилась на клушан мобилизацией и реквизициями. Как жилось их землякам «во солдатах», судили по расквартированному в селе в 1915 году резервному пехотному полку. На заснеженной окраине от темна до темна шла унизительная изматывающая муштра, а вечером в крестьянских избах, где от жарких печей сами собой слипались глаза, свирепствовала «словесность»; солдат должен был назубок знать имена со всеми титулами царя, царицы, наследника и великих княгинь.

«Февральская революция, а затем и Великий Октябрь вторглись в нашу жизнь подобно вихрю! — вспоминает Ковалев. — Убирались из присутственных мест портреты царя, потом и Керенского…

Нам, ребятишкам, многое было непонятно. Революцию мы восприняли как хождение с красными флагами, исчезновение урядника да отмену в школе «закона божьего». В один из дней мы устроили забастовку и, как говорится, «наладили» из школы священника Дмитрия Клюквина… Глубокой осенью 1918 года тупые звуки винтовочной стрельбы и пулеметных очередей доносились из Гжатска, уездного центра. Поползли слухи о контрреволюционном мятеже, о расправе с арестованными большевиками. Село притаилось и ждало. Многие побаивались ответственности за то, что Клушино стало как бы своеобразным поставщиком военных комиссаров и других деятелей волостного и уездного масштаба. Я хорошо помню Ивана Семеновича Сушкина, человека кристальной честности, военкома Пречистинской волости. Ивана Ивановича Смольянова, Василия Семеновича Огурцова и многих других. Мятеж в Гжатске начался 18 ноября. Уже вечером прибывший из города И. И. Смольянов предупредил сельских коммунистов, чтобы они ушли в подполье. Но Сушкин ответил: «Я никому ничего плохого не сделал и скрываться не буду». Утром 19 ноября село представляло собой разворошенный муравейник: перешептывались, озирались по сторонам. Около одиннадцати часов дня, вооруженные чем попало, в Клушино вошли толпы, предводительствуемые кулаками и попами. Вожаки их пригрозили: «Вот город возьмем, на Москву пойдем, а потом, когда в Москве установим свою власть, тогда примемся за вас». Я видел, как прискакала группа всадников на взмыленных конях, как мятежники ворвались в избу Сушкина. Видел, как вывели его из дому, как били прикладами… С гордо поднятым лицом шел комиссар Сушкин навстречу своей верной смерти. Шел как победитель».

Посреди Клушина стоит могильный холмик с деревянной оградой. Маленький Юра, верно, бегал мимо него, не останавливаясь, но депутат Юрий Алексеевич Га-гарин, приехав однажды в родное село, замедлил шаг и обнажил голову. Здесь ведь тоже было «жилище богатыря русского», как и под старинными курганами!..

ДЕТСТВО

Он осознал себя с той минуты, когда длинным прутиком пошевелил лужу. После дождя она стояла гладкая и синяя. Намного синее неба, да неба он и не видел. Человек, присматриваясь к окружающему, никогда не начинает с неба. Три десятилетия спустя Нийл Армстронг, первый человек на Луне, тоже не сможет вспомнить, видел ли он звезды. Внимание было поглощено цветом и формой камней, длинными лунными тенями, следами на скользком грунте…

Осколок воды светился у самых Юрушкиных ног, он стоял так близко, что даже не отражался. Волшебная лужа казалась немигающей.

Вот тогда он ее и шевельнул прутиком. Какое странное мгновенье! Ребенок прикоснулся к миру как к рисованной картинке — ан картина ожила.

Дальше потекли дни и месяцы, сложились в годы, и он их уже помнил.

Но кое-что из его жизни осталось достоянием только матери. Вся первая неделя, начавшаяся на исходе мартовского дня, в пять часов тридцать минут пополудни; первый ночной крик, от которого роженица всполошилась, а няньки сонно успокаивали ее: «Не ваш, не ваш». И то, как мать впервые отвела ему со лба темненькую кисточку волос. И первую дорогу из Гжатска в Клушино на колхозных санях, по снежным ухабам, которую он никак уж не мог помнить, а Анна Тимофеевна помнит и посейчас.