Любимое уравнение профессора

Что бы вокруг ни случалось, из полудня в полдень он задирал стариковский палец и указывал на некую точку в бездонном небесном пространстве. Не различимую никем, кроме него самого, но всякий раз неповторимую и единственную.

Рана у Коренька вскоре зажила, а вот угрюмая замкнутость не проходила. В обществе Профессора, когда мы были втроем, он еще держался как обычно. Но едва оставался со мной наедине, тут же уходил в себя и на все мои расспросы бурчал что-то невразумительное. Когда его бинты совсем истрепались и потеряли всякую белизну, я присела перед ним на корточки и опустила голову.

— Прости меня, — сказала я. — Если я и правда не доверяла Профессору хоть на секундочку, то… я была неправа. Мне стыдно, и я прошу у тебя прощения.

Я боялась, что он так и продолжит меня игнорировать. Но нет, он повернулся ко мне с необычайно серьезным видом. И, выпрямив спину, принялся теребить узелок на своей перевязке.

— Ладно. Принимается. Но знай: того дня, когда я порезался, мне не забыть уже никогда! — торжественно объявил он, и мы пожали друг руку руки.

Эти два несчастных стежка не исчезли у Коренька, даже когда он вырос. Два бледных шрамика между большим и указательным пальцами^[18] так и служат ему не только упреком за жуткий испуг, сразивший Профессора в тот злополучный день, но и свидетельством того, что с тех пор он не забывает о Профессоре никогда.

Однажды, прибираясь на стеллажах в кабинете, под завалами фолиантов у самого пола я наткнулась на большую жестяную коробку из-под печенья. С трудом открывая заржавленную крышку, я внутренне содрогалась: а вдруг там какие-нибудь заплесневелые бисквиты? Но коробка оказалась битком набита бейсбольными карточками^[19].

Их было не меньше сотни, втиснутых в эту жестянку так плотно, что я с трудом вытащила одну. Можно было не сомневаться: хозяин этой коллекции берег ее как сокровище. Все карты — в полиэтиленовых обложках: ни отпечатка пальца, ни помятости, ни потертого уголочка. Ни одна не развернута обложкой вперед или «вверх ногами». Табличками, подписанными от руки («Питчеры», «Вторая база», «Лефтфилд»), все они разделялись на секции, а внутри каждой секции располагались еще и в алфавитном порядке по именам. И все эти имена — от первого до последнего! — принадлежали игрокам «Тигры Хансина». Сохранилось все безупречно и выглядело как новенькое. Но что самое поразительное настолько полной, совершенной коллекции, наверно, не смог бы собрать даже самый дотошный библиотекарь на свете.

И тем не менее фотографии на них были в основном черно-белые, а все подписи с датами — из старых времен. Такие эпитеты, как «Ёсио Ёсида — monsieur Зала Славы» или «Мин'oру Маруя^'ма: лучший питчер столетия», я еще понимала, но что значит «Дьявольский радужный мяч Тад'aси Вакабая^'си» или «Запредельное милосердие Сё Кагэ'yры», представить уже не могла, хоть убей.

И только один игрок не стоял со всеми по алфавиту, а занимал отдельную секцию: «Ютака Энацу». Все карточки с ним хранились в отдельном углу жестянки, да не просто в полиэтилене, а в твердых пластиковых обложках. Но при любых позах на самых разных портретах — это был совсем не тот Энацу с брюшком, которого знала я. На любой из этих карточек он был стройный, неустрашимый — и, само собой, исключительно в униформе «Тигров Хансина».

«Род. 15.05.1948 в преф. Нара. Бросает левой, позиция L. Рост 179 см, вес 90 кг. Окончил: колледж „Осака-гакуин“, 1967. Первый клуб: „Хансин“. В 1968 побил рекорд Сэнди Коуфакса (382), сделав 401 страйк-аут за сезон. На Матче всех звезд в Нисиномии (1971) послал в страйк-айут 9 бэттеров подряд при 8 непойманных свингах. Полный ноу-хит за весь сезон-1973. Прозвища: Большой Левша, Бегун-Леворучка…»

Весь игровой профиль Энацу, вся его статистика были распечатаны на карточках микроскопическим шрифтом. Вот он стоит, положив на колено перчатку, и ждет сигнала. А вот он в полном винд-апе^[20]. Вот — за пару секунд до броска: опустив руку с мячом, буравит взглядом перчатку кэтчера. А вот он — на питчерской горке, настороженный, точно ангел-хранитель перед воротами храма. Но всегда в полосато-тигриной форме и с совершенным числом 28 на спине и груди.

Возвратив все карты в коробку, я закрыла крышку — с не меньшим трепетом, чем когда открывала ее. А в тех же завалах, копнув поглубже, обнаружила еще и стопку тетрадей. Судя по линялой бумаге и поблекшим чернилам — из той же эпохи, что и бейсбольные карточки. Под многолетним гнетом фолиантов все обложки повыгнулись, скреплявшая их бечевка ослабла, страницы где скомкались, а где вообще расползлись.