Любимые дети

Отец улыбнулся снисходительно, давая понять, что она мала еще и не во всем разбирается, но все же ответил ей, объясняя:

«Нет, — сказал он, — это не люди. Это народ».

«А какая разница?» — удивилась Зарина.

Отец засмеялся, обнял дочь за плечи, прижал к себе:

«Подрастешь — узнаешь»…

И мать никогда не спрашивала ее об отце, они будто сговорились молчать друг о друге, чтобы не травмировать ее ранимую детскую психику — это вначале, а потом помалкивали уже для себя, наверное, чтобы забыть поскорее, отрешиться от собственного прошлого…

Через два года после того, как Зарина поступила в университет, отец со всем своим семейством — у него уже было два сына — вернулся в Орджоникидзе и вскоре пригласил ее, познакомил со сводными братьями и с их матерью Тамарой, и представил их именно в такой последовательности, прочертив тем самым хоть и пунктирную, по все же линию родства между своей второй женой и дочерью от первого брака. Мальчишки пожали ей руку и умчались во двор, где играли до этого в футбол, а Тамара осмотрела девушку взглядом опытного товароведа: кулончик серебряный, кофточка поплиновая, а юбчонка джинсовая — ширпотреб, дешевка! но какова фигура, стать какова?! — задумалась на мгновение, словно подсчитывая что-то в уме, и улыбнулась вдруг широко и радушно, и Зарина, которой показалось, что Тамара большелицая, плотная, толстоногая женщина, молчит от смущения, улыбнулась в ответ, и отец, суммировав две улыбки, прибавил к ним третью:

«Я так и знал, что все будет хорошо».

Жили они в просторной трехкомнатной квартире, которую то ли выменяли на свою душанбинскую, то ли купили, то ли обменялись с доплатой, и, то ли купив, то ли доплатив — этого Зарина так и не поняла, — наняли каких-то умельцев, и те за соответствующую мзду произвели грандиозный ремонт: настелили паркет из мореного дуба, и маляры-живописцы отделали стены под бархат, под шелк и тому подобное, сотворили лепнину на потолках, завитушки гипсовые под старинную бронзу, и Тамара, смотавшись в Москву, привезла чешский унитаз с цветочками, финские краны и смесители, французскую газовую плиту, а также иранский узорчатый кафель для кухни, и терракотовый шведский для ванной, и аспидно-черный голландский для туалета, а также люстры, торшеры и бра и так далее, и Зарина остолбенело глядела на все это, и, дав наглядеться ей, отец произнес удовлетворенно:

«В шесть тысяч обошелся ремонт».

…а также ковры, хрусталь, фарфор, серебро и тому подобное…

«Осталось еще мебель сменить», — озабоченно вздохнула Тамара. …а мебель стояла такая, какой Зарина и в кино не видела…

«А зачем? — спросила она удивленно. — Разве эта плохая?»

«Эта уже не в моде, — объяснила Тамара. — Мебель надо менять каждые два года».

Вскоре она собралась в Москву — срок, видимо, подошел — и, вернувшись дней через десять, привезла белую, перламутром инкрустированную, то ли арабскую, то ли пакистанскую роскошь восточную.

«Быстро ты обернулась, — усмехнулся отец, поглаживая полированную грудь комода, поглаживая шелковый живот тахты, — быстро обернулась»…

«Москвичи тоже кушать хотят», — усмехнулась в ответ Тамара.

«А это тебе, — сказала она и, раскрыв чемодан, стала выкладывать перед Зариной те изящные англо-американо-парижские вещи и вещицы, которые не продаются в наших магазинах, а на толкучках стоят бешеных денег.

«Что вы! — смутилась девушка. — Не надо»…

«Брось, — отмахнулась Тамара, — мы ведь не чужие».

Она сложила вещички — тючок получился ладненький, и с тючком этим в руке Зарина долго стояла перед своей дверью, не решаясь войти и показать его содержимое матери, но и выбросить, в мусоропровод спустить не решалась и, войдя в конце концов, злясь на себя и на весь мир заодно, развернула, обрывая шпагат, полиэтилен разрывая в клочья, стала швырять на кресло, то самое, на котором сидит теперь, швырять одно за другим:

«Отец подарил! Отец подарил! Отец подарил!»

Мать смотрела на нее молча, и она знала, конечно, что Зарина бывает у отца, но не заговаривала об этом — из гордости, с одной стороны, а с другой — как бы предоставляя дочери свободу выбора, — и только теперь, успокаивая ее, сказала с виноватой улыбкой:

«Он ведь не чужой тебе».

Тут Зарина, как и подобает в таких случаях, бросилась к матери на шею, всплакнула от жалости к ней и к себе самой и, плача, поклялась, не вслух, конечно, не ходить больше к отцу и поклялась не носить эти проклятые вещи, тем более что купил-то их не отец, а Тамара.

ТРОЕ ТАКИХ УЖЕ КЛЯЛИСЬ. (Таксист-клятвопреступник, таксист, который возил нас к знахарю, и Габо, который решил начать новую жизнь.)

Недели через полторы отец позвонил, забеспокоившись, и, услышав его голос, Зарина хотела бросить трубку, но не решилась, и, словно чувствуя неладное, он спросил участливо:

«Как ты себя чувствуешь? Здорова?»

«Да, — ответила она, — а что?»

«Не видно тебя, вот и волнуюсь».

«У меня все хорошо».

«А почему не приходишь?» — в голосе его прорезалась грусть, и Зарина вспомнила вдруг то, что должна была забыть, рисуя и накручивая сальто-мортале, вспомнила, как любила его в детстве, как ждала по вечерам.