Любимые дети

— Нет, — говорит З. В., — она и тогда уже старая была…

Госама винтовочку из тайника достает, патрон в ствол досылает и на крылечке появляется.

«Развяжите их, — кричит, — а то всех перебью!»

Топчутся комсомольцы на месте — сунься, попробуй! — топчутся, а сделать ничего не могут: женщина ведь, не стрелять же в нее. Тут вожак их, Заур, Заурбек Васильевич впоследствии, впоследствии З. В., трогается к крыльцу походочкой легонькой, идет и улыбается, будто и не боится ничего:

«Госама, — говорит, — подожди, — а сам уже рядом, — дай-ка сюда винтовку».

Госама сверху, с крылечка всем телом своим ладным подается к нему — ах, нет, она ведь старая была, ей уже за сорок перевалило! — подается и винтовку дулом вперед протягивает:

«На! — предлагает. — Возьми!» — и тут же знак восклицательный ставит, на крючок спусковой нажимает.

Отбросило его назад, на землю швырнуло, повертелся он в пыли, подергался и затих.

— Затвор передернуть она не успела, — рассказывает З. В., — подскочили к ней, вырвали винтовку из рук…

Но и безоружная она дралась, как волчица, комсомольцы еле справились с ней.

В одной арбе отвезли их в город, Госаму связанную и Заура, перевязанного наспех: его в больницу, ее в ГПУ. С тех пор никто о ней не слышал…

Зато вскоре все заговорили о муже ее и сыновьях.

Их в тот же день отправили в город, а оттуда дальше — то ли в Сибирь, то ли в Казахстан, — но они сбежали по дороге и вернулись в Осетию. Мужички расчетливые, они предполагали, что власть эту голоштанную сбросят без них, отсидеться рассчитывали, но не получилось, пришлось самим за оружие браться.

— Целый год бандитствовали…

В ответработников постреливали, в уполномоченных, не жалели и тех, кто случайно попадал в прорезь прицела — все перед ними были в долгу, все виноваты! — только до Заура не могли добраться, как не старались: он в городской больнице лежал, и Смерть голосом Госамы колыбельную ему напевала.

— Не знаю, как и выжил, — слышу. — Молодой был, на солнце еще не насмотрелся…

Зато отца его они все же перехватили на дороге, когда он от сына возвращался и, остановившись, костерок развел на обочине, чтобы погреться. Выскочили они из засады — трое с маузерами, один с наганом, двое с карабинами кавалерийскими — врасплох его застали. Застать-то застали, но кинжал он все же успел выхватить из ножен, а кинжал крестьянский — не игрушка.

«Брось на землю! — приказали они, косясь на лезвие широкое, на ложбинку для стока крови. — Брось!»

«Не могу, — ответил отец Заура, — он к руке прирос».

«Убивать тебя не будем, — пообещали они. — Уши отрежем и отпустим».

«Зачем по частям? — возразил отец Заура. — Лучше сразу».

«Если сразу, — сказали они, — погорюет твой сын и забудет, а уши — позор на всю жизнь».

«Наш род к позору не приучен», — ответил отец Заура.

«А к смерти?» — поинтересовались они.

«Смерти никто из живых еще не миновал».

Кто знает, как долго еще продолжался бы этот диспут, но где-то вдали, в сгущающихся сумерках послышался какой-то неясный звук — то ли колесо скрипнуло, то ли свистнул кто-то, — и сыновья Госамы забеспокоились, и отец их проговорил с сожалением:

«Придется стрелять, другого выхода нет».

«Уши и у мертвого можно отрезать», — посоветовал отец Заура.

«Нет, — покачали они головами, — это уже для нас позор».

«Вы всю жизнь в позоре прожили, — успокоил их отец Заура, — вам не привыкать».

На это они ответили шестью выстрелами…

Вскоре, недалеко от того же места их окружили в лесочке, но они не сдались, до последнего отстреливались, и кровь их смешалась в земле с кровью их жертв.

— С тех пор, — повторяет З. В., — о Госаме никто ничего не слыхал…

Вспоминаю: направленный Канфетом, вхожу во дворик на окраине и вижу тетю Пашу, высокую, крепкую старуху в темном платке, повязанном по-осетински вроде бы, но как бы в насмешку сдвинутом чуть набекрень, на залихватский этакий, пиратский манер.

«Чего тебе?» — спрашивает она с явственным и даже грубоватым акцентом.

Заговариваю с ней по-осетински, но она ухмыляется как-то оскорбительно, мотает головой и отвечает со смаком:

«Наша ваша не понимай».

«Разве вы не осетинка?» — удивляюсь.

«Русская, — произносит она с торжеством, — так-то, милок».

МИМИКРИЯ. (Еще одна разновидность.)

Спрашиваю З. В.:

— Вы и ее, Госаму, собирались включить в единую всечеловеческую семью?

— Нет! — отвечает он яростно. — Она была классовым врагом!

— А сейчас? — интересуюсь.

— Классовый враг! — произносит он жестко и непреклонно.

Повторяю про себя как заклинание, как молитву пять слов, явившихся мне вдруг:

ДУША, ЛИКОВАНИЕ, ОСЕНЬ, ЖЕЛЕЗО, ПРАХ,

как формулу жизни повторяю — начало и конец, возвращающийся в начало.