Любимые дети

Лечу в Москву, в иллюминатор поглядываю, но земли не вижу — только облака блистающие, и по комкастым ухабам их едет крылатая тень самолета, фюзеляж, двигатели — все, как положено, но мое присутствие в нем никак не отмечено — ни знаком, ни символом, и тень уезжает, порожняя, а я остаюсь, костерок развожу на обочине и, привалившись к откосу облачному, руки к огню протягиваю, греюсь, и тепло разливается по всему телу, истома блаженная, и время останавливается, и забывается все, что было до этого, и забывается будущее, но остановка эта — вечность? — длится лишь миг, и память, словно спохватившись, оживает и, наверстывая упущенное, раскручивается вперед и назад одновременно, и впереди все гладко и розово — мечты и надежды, — а сзади, из засады прошлого, выскакивают вдруг люди с черными тюленьими телами, с телевизорами вместо голов, с пистолетами и автоматами в руках, с огнеметами, выскакивают, окружают, базуку на меня наводят, а вместо лиц — экраны голубые, а на экранах девки пляшущие, хари скалящиеся, титры на экранах вспыхивают:

ИРБЕК; КАУРБЕК; БАТЫРБЕК, а также ГЕРАС И ДУДАР,

а у меня даже кинжала нет, он над кроватью отцовской висит — рукоять костяная, ножны потертые, — но я не жалею о нем, нет:

ПРОТИВ БАЗУКИ С КИНЖАЛОМ НЕ ПОЙДЕШЬ.

«Чего явились? — спрашиваю, храбрясь, а девки стриптуют, как заведенные, грудями трясут. — Что вам надо?»

«Сейчас узнаешь, — отвечают тела тюленьи, телевизоры, — сейчас увидишь».

Они расступаются, и двое парней услужливых подтаскивают, не кантуя, плиту надгробную, а на плите дензнак топорщится членистоногий, имена высечены достославные и надпись дарственная, как вы помните:

В бЛаГоДаРнОсТь За сВоЕвРеМеНнУю КоНчИнУ

«Ну? — торжествуют телетюлени. — Узнаешь? Твоих рук дело?»

«Не рук, — усмехаюсь, — а воображения».

«Тем более, — вздыхают они притворно. — Придется отвечать».

«За что?» — удивляюсь.

«За то, что похоронил нас».

«Но вы же не умерли? — оправдываюсь. — Живы?»

«И никогда не умрем! — хвастают они, а девки на экранах корячатся, срамные места показывают. — Мы всегда будем!»

Догадываюсь вдруг, и меня словно жаром обдает:

ЭТО СЫНОВЬЯ ГОСАМЫ.

«Ладно, — злюсь, — посмотрим. Не такие уж вы и бессмертные».

«Нет, — качают они головами-телевизорами, — ты уже не посмотришь, — и добавляют проникновенно: — Мы тебя приговорили».

Услужливые парни преподносят мне молоточек крохотный на блюдечке, и с отвращением глядя на плиту надгробную, на дензнак травоплотонасекомоядный, телетюлени приказывают:

«Возьми молоток и разбей! — и приговор оглашают: — А потом мы тебя самого из базуки»…

ИЗ ОГНЕМЕТА И ПУЛЕМЕТА.

«Не выйдет, — предупреждаю, — слишком много шума наделаете, а вам ведь тихонько надо жить, незаметно».

«В облаках никто не услышит, — ухмыляются они. — Бери молоток».

«Не возьму!» — упорствую.

«Нет?!»

«Никогда!»

«Хо-ро-шо-о!» — взвывают они и боком-боком в сторонку отходят, а на экранах девки, хари, титры, мешанина кошмарная, а парни кланяются по-лакейски и, кланяясь, к базуке подбегают, рукоятки крутят, в пуп мой целятся, а я стою, прижавшись к упругому откосу облака, смотрю в черный зев базуки и не верю, что так вот запросто можно убить человека.

ПОТОЛКУЕМ И РАЗОЙДЕМСЯ. (Решение спорных вопросов путем переговоров.)

«Ну, убьете вы меня, — улыбаюсь, осмелев, — а что толку? Надгробьице-то останется».

«В твоем воображении, что ли?» — ехидничают они.

«И в вашем тоже, — вздыхаю сочувственно. — Как вечный укор совести».

Переглянувшись, они снова подступают ко мне (а девки на экранах вьются, взмыленные) и, подступившись, ухмыляются скабрезно, чада Госамины:

«А мы, — говорят, — ампутируем твое воображение».

«Каким это образом?» — интересуюсь.

«Сейчас узнаешь, — обещают, — сейчас».

Они составляют в пирамиду огнеметы и пулеметы, зачехляют базуку, достают ножички перочинные и с ножичками набрасываются на меня, наваливаются — куча мала, — и я слышу: «Уши отрежем!» — и чувствую, как хватают меня за уши, оттягивают, чтобы удобнее было резать: «Чтобы неповадно было, чтобы знал свое место», и, обезумев от боли и ужаса, я рвусь, вырываюсь, выкарабкиваюсь то ли из-под них самих, то ли из-под девок потных, выбираюсь наверх и, вздохнув судорожно, вижу светлый, курносый, прекрасный лик стюардессы Аэрофлота.

— Что? — улыбается она. — Бабайка приснилась?

— Бабайка, — спрашиваю, — какого рода — мужского или женского?

— Обоюдополого, — отвечает она и говорит: — Пристегните ремень, идем на посадку.

За иллюминатором, вижу, не облака уже, а земля заснеженная, ели, сосны, березы безлистые, прямоугольники дачных и заводских поселков, расчерченные строгими линиями железных и шоссейных дорог:

ГЕОМЕТРИЯ ПОДМОСКОВЬЯ,