Любить и убивать

– Что – нет? – осторожно поинтересовался Смирнов, глядя ей в глаза.

– Мужской компании не будет, – не опуская глаз, ответила Ксения. – Я хочу присутствовать при вашем разговоре.

– Зачем, Ксюша? – неприкрыто жалея ее, спросил Дед.

– Александр Иванович, дорогой, родной, любимый! Я все понимаю, я понимаю, что вы хотите оградить меня от людской подлости, грязи и крови, что вы стараетесь сберечь, как вам кажется, чистую и наивную мою душу, что вы стремитесь сделать так, чтобы я никак не соотносилась с преступлениями уже свершенными и с преступлениями, которые могут свершиться. По первому же вашему требованию…

– Просьбе, – перебил Смирнов.

– По первой же вашей просьбе-требованию я поехала на свидание с мамой, встречи с которой я не желала больше всего на свете. И вот сегодняшняя бессмысленная и мучительная для меня операция. Вы ко мне замечательно относитесь, я даже имею нахальство полагать, что вы любите меня, но любите как неразумное дитя. Не надо держать меня в неведении, Александр Иванович, от этого мне только страшней и обидней. Я ощущаю себя тупой пешкой, которую двигают куда-то. Куда? Зачем? По какой причине? Я хочу знать, я хочу знать все.

– Ксюша права, Саша, – негромко и спокойно сказала Лидия Сергеевна.

– Подумай, что говоришь, – укорил ее – не Ксению – Дед.

– Подумала и повторяю: Ксюша права. Она – взрослый и сильный человек, и ей самой надо определиться – с кем она. Сознательно, зная все обстоятельства. И решить – по плечу ли ей эта ноша.

– В любом случае эта ноша ей не по плечу, – грустно заметил Смирнов.

– Я хочу знать. Понимаете, знать!

– Даже если это касается очень близких тебе людей? – уже решившись, спросил Смирнов. Ксения подошла к нему, осторожно погладила по руке.

– Я хочу знать, Александр Иванович.

– Идите на террасу, – распорядилась Лидия Сергеевна, – а я здесь приберусь.

– Ты нам нужна, – напомнил Смирнов.

– Отдохните пока от церемонного обеда, – лукаво и стремительно улыбнулась Лидия Сергеевна.

– Музыку послушаем, – решил Казарян. – Ксения, я привез обещанную пленку. Тащи магнитофон.

Смирнов без сомнений занял главное место – кресло-качалку. Казарян, Кузьминский и Сырцов устроились на хлипком плетеном диванчике (диванчик подозрительно потрескивал), а Спиридонов с Ксенией – на любимой хозяевами приступочке. Из динамиков двухкассетника несся Олег Торопов с песней «О вреде табака» – про то, как директор леспромхоза по решению партийных органов бросил курить. С веселой хрипотцой звучал надменный и нежный баритон, звучал как двадцать пять лет тому назад. Как давно это было! Это было вчера!

Ксения непроизвольно шевелила губами: подпевала про себя.

Песня кончилась, и зазвучал голос, просто голос, без гитары:

«Ромка, я согласился записаться у ребят-звуковиков с условием, что одну пленку мы изготовим специально для тебя. Сейчас, записав песни, ушли деликатно ребята, оставив меня с микрофоном один на один. Я не пьян, но и не трезв, я недавно опохмеленный – то состояние, в котором можно сказать слова, непроизносимые ни в пьяном, ни в трезвом виде. Я вас, дурачков, – тебя, Санятку, Алика – очень люблю и уважаю. Позавчера… позавчера ли? Но черт с ним, не имеет значения… Я, вероятно, сильно обидел Саню, пообещав написать песню о гениальном сыщике-милиционере, который ловит преступников с закрытыми глазами. Я чуть ли не при каждой нашей встрече уличаю Алика в конформизме. Я при любом удобном случае втыкаю тебе за то, что ты снимаешь фильм по идиотскому сценарию сволочи и бездари Фурсова. Сегодня ночью я проснулся и в кошмарном бодрствовании понял, что я – большая скотина по отношению к вам. Я, почти два года безропотно проживший с изломанной и плохой девицей в доме вождя, имею ли право осуждать вас? Вас, которые через много-много лег пронесли единственное и нерушимое – дружбу троих. Пусть бьются носороги, пусть рвут друг другу глотки волки, пусть жирует и властвует самодовольная коммунистическая шпана, но ни носорогам, ни волкам, ни партийцам не дано разрушить вашу крепость чести, добра и верности. Я завидую вам, Рома, а может, хватит все на троих да на троих? Возьмите меня четвертым. Не подведу».

Без паузы зазвучала странная песня «Солдаты в ночи». Ночью, в кромешной тьме, вооруженные до зубов солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая на кого. Уж не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого поодиночке. Приказ – стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача: не попадаться на пути друг друга. Но раздается выстрел, и раздается дикий крик. Но громом, неизвестно откуда, звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы – солдаты в ночи!»

Звучно щелкнуло: кончилась пленка. Казарин выключил магнитофон, вынул кассету и сказал:

– Это, пожалуй, единственное, чего у тебя нет. Дарю тебе, Ксюша.

Ксения встала с приступочки, быстро и стараясь так, чтобы не заметили, тыльной стороной ладони смахнула слезы, подошла к Казаряну, взяла кассету и поблагодарила шепотом:

– Спасибо, Роман Суренович. Я перепишу и верну ее вам.

– Не утруждайся и пользуйся. Это – уже переписанная.