Любитель полыни

— Мне стоило начинать с разговора не с вами, Канамэ-сан. Дайте мне два или три часа, чтобы я потолковал с Мисако.

— Я не возражаю. Но это совершенно бесполезно. Не скрою от вас, она хотела избежать этого тяжёлого разговора и настаивала, чтобы я поехал один. Насилу её уломал. Наконец она согласилась ехать, но заявила, что ни в коем случае не изменит своего решения и что я один должен буду беседовать с вами.

— Канамэ-сан, речь идёт о разводе моей дочери, и я не могу сидеть, ничего не предпринимая.

— Это и я ей неоднократно говорил. Она очень раздражена, но не хочет ссориться с вами, поэтому хочет, чтобы я вместо неё просил вашего согласия. Как же нам быть? Позвать её сюда?

— Нет. Ужин готов, но я пойду с ней в «Хётэй».^[86] Вы не возражаете?

— Нет, но согласится ли она?

— Я сам ей скажу. Если она откажется, делать нечего, но, может быть, из уважения к моим летам…

Канамэ не знал, что делать. Старик, хлопнув в ладоши, позвал О-Хиса.

— Позвони в Нандзэн. Закажи отдельный кабинет на двоих.

— На двоих?

— Я знаю, что ты приготовила ужин самым лучшим образом. Нельзя же, чтобы все ушли…

— И вам не жалко тех, кто останется? Лучше вам всем пойти.

— Что ты приготовила?

— Ничего особенного.

— Лососёвые молоки?

— Да, думала пожарить в масле.

— А ещё?

— Хотела запечь с солью молодую форель.

— А потом?

— Лопух.

— Канамэ-сан, хоть закуска и плохая, не останетесь ли здесь спокойно пить сакэ?

— Вам не повезло, Канамэ-сан.

— У вас кухня лучше, чем в «Хётэй». Что за роскошное угощение!

— Приготовь мне одежду, — сказал старик и поднялся на второй этаж.

Канамэ не знал, как именно он уговаривал Мисако. Сам он по дороге сюда сказал ей: «Если ты будешь возражать отцу, дело никогда не уладится». Она, наверное, это понимала.

Минут через пятнадцать Мисако с недовольным видом спустилась вслед за стариком, в коридоре украдкой напудрилась и первой вышла из дома.

В учительском головном уборе, одетый, как Такараи Кикаку,^[87] старик появился из задней комнаты и, сказав О-Хиса и Канамэ, которые провожали его до двери: «Ну, мы уходим!», стал надевать гэта.

— Возвращайтесь скорее.

— Нет, наверное, мы задержимся. Канамэ-сан, я и Мисако сказал: оставайтесь у нас ночевать.

— Так много вам хлопот! Я-то могу и остаться.

— О-Хиса, принеси мне зонтик. Очень душно, кажется, снова пойдёт дождь.

— Не лучше ли поехать в такси?

— Зачем? Здесь близко. Дойдём пешком.

О-Хиса проводила их до ворот и, взяв полотенце и домашний халат, прошла вслед за Канамэ в гостиную.

— Ванна готова. Не хотите ли принять её?

— Спасибо. Вы так старались. Как быть? Если я приму ванну, то больше с места не сдвинусь.

— Но ведь вы остаётесь ночевать?

— Ещё не знаю.

— Не говорите так и ступайте в ванну. На ужин ничего вкусного нет, поэтому только имея большой аппетит…

Последний раз Канамэ принимал здесь ванну давно. Это была обычная киотоская ванна, чан такой маленький, что всё тело в нём полностью не помещалось и человеку, привыкшему к токийской деревянной бочке, в которой спокойно отдыхаешь, прикосновение к нагретому железу чана было неприятно, — поэтому ванна здесь большого удовольствия не доставляла. Кроме того, ванная комната была очень мрачной. Почти под потолком имелось маленькое зарешеченное окошко, и даже днём в помещении царил полумрак. В собственном доме Канамэ ванная была облицована керамической плиткой, а здесь ему казалось, что он в каком-то подвале. К тому же у старика в воду добавляли аромат гвоздичного дерева, и казалось, что принимаешь лечебную ванну с её мутной жижей, после чего всё тело словно покрыто грязью. Мисако утверждала, что гвоздику добавляют только для того, чтобы скрыть нечистоту воды, что неизвестно, когда эту воду вообще меняли, и если отец предлагал ей принять ванну, она всегда вежливо отказывалась. А хозяин особенно гордился тем, что у него ванна с ароматом гвоздичного дерева, и всегда был готов предоставить её гостям.

У старика была целая «философия туалета»: какая дурацкая мысль европейцев делать ванную и туалет совершенно белыми; глядеть на свои экскременты, если даже ты один, — свидетельство отсутствия деликатности чувств; грязь, которая выделяется из тела, надо скрывать в укромной глубокой темноте — это и есть правила приличия. В его туалете в писсуар всегда клали хвою криптомерии, и он высказывал оригинальное мнение, что в хорошо содержащейся японской уборной обязательно должен быть приятный запах, в этом и проявляется невыразимая утончённость. Но туалет — ещё куда ни шло, а на темноту в ванной тайком жаловалась даже О-Хиса. Ещё она говорила, что в последнее время стали продавать эссенцию гвоздики и достаточно капнуть в воду две-три капли, но старик настаивал, чтобы по старинке настоящую высушенную гвоздику клали в мешочек и бросали в горячую воду.

Канамэ вспомнил, как О-Хиса говорила: «Он хочет потереть мне спину, но в темноте не может разобрать, где зад, где перёд». Он заметил мешочек с рисовыми высевками, висящий на столбе.

— Вода достаточно горячая? — послышался со стороны топки голос О-Хиса.

— Прекрасно. Прошу прощения, не могли бы вы включить свет?