Люблю тебя светло

В окно я видел памятник Антону Головатому и кусочек моря. Начинался солнечный день моего века. Почти детскими, первобытными глазами подмечал я утреннее пробуждение станицы. Так часто случается: ведь ночью почти умираешь, обрывается ниточка. Подумав, что, если бы ты не проснулся навек, солнце непременно бы встало с востока, заплакали бы в зыбках дети, звуки радио соединили бы мир, — так подумав, счастливо обернешься вокруг и поклонишься судьбе. Спасибо, что живу, — скажешь кому-то. Какая-нибудь мелочь неописуемо дорога и мила тебе станет, и до очарования дорого тебе то, что в часы эти живы еще с тобой мать, друзья, женщины, любимые поэты. Ночь позади, растаяла Большая Медведица, и не жуток уж на могилах лунный свет. Вставай же, мой друг, иди, радуйся и надейся, здесь все еще твое: твой день, твоя дорога в пыли, твои травы и море, бодрые песни к рабочему часу, и, может, летит уже к твоим рукам в конверте родная душа. Еще только десятое сентября одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Спят печенеги и славяне, а ты живи, живи и надейся, но все-таки помни в суете, что до тебя уже были и все-все изведали.

Отовсюду спешат, едут на велосипедах, здороваются. С удовольствием киваешь в ответ. Необычно, но хорошо, приятно душе, тоже осталось от прежних дней, когда редко кто выезжал за околицу. На крылечко магазина с заботой о пропитании ступают хозяйки, набирают в наволочки крупы, сахару, мужики суют мелочь на папиросы, кое-кто уже просит четушку. Точно вода меж пальцев, текут жизни; и точно вода в реке, стоит, кажется, все на месте: те же старики, те же дети. Но скрытое течение уносит кого-то. Скоро унесет и этого таманского деда, который бодро бежит с буханкой хлеба под мышкой. «Куда? — кричит Степка. — На пожар или на войну с турками?» — «Было, сынок, было, ходили, вам не советую. Трапезунд, Елизаветполь, знаете? Еще при царе Николае было. Когда дело к перевороту повернулось, побросали фронт и пошли домой. Надоела война. Счастливую жизнь обещали. Турка по следам шел, не стрелял, забирал даром, что русские завоевали. Было, а теперь восемьдесят годов». И поскакал дед весело к своей хате на горку. Его я тоже провожал этой утренней мыслью.

— Где же твой Юхим Коростыль? — спросил я Степку.

— Сейчас спросим, жив он, нет.

Из магазина вышла женщина, прижимая к груди четыре буханки хлеба.

— О! Ну и толсто, ну и толсто живете! — взмахнул рукой Степка с улыбкой.

— Нас пятеро, до вечера не хватит.

— А мужик, наверно, лежит взболтанный?

— Чего? Та ну вас, дядько. Вы до кого приехали? Личность незнакомая.

— Тут у вас дед живет, с обыском к нему.

— А чего с ним?

— Обручи с бочек тягает и в Темрюк возит.

— Кто ж такой?

— Да слушайте вы его, — сказал я. — Он не выспался, теперь будет.

— Юхим Коростыль живой еще?

— Юхим Трохимович? А чего ему! Встал да пошел.

— Памятник ему не поставили?

— За шо? Ой, я бачу, вы правды не скажете. За шо ему памятник? Шо тетка его приходится внучкой той барышне, что, кажуть, Лермонтова топила?

— Даё-от старый! — улыбнулся Степка. — Ладно, пойдем к нему после обеда. Великий человек у вас в Тамани, хоть и обручи с бочек тягает.

— Кто его разберет… Нам оно нужно, шо вин там кажет, — сказала женщина и пошла. — Маруся! — крикнула. — Ты не за керосином? Тогда займи на меня, я хлеб отнесу…

8

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

9

— Атаман здесь проживает? — закричал Степка, едва из сада показался толстый лысый казак, по пояс голый, заспанный. — Ну! — шепнул он мне. — Запоминай, напишешь.

Мы ждали, пока казак пройдет огород. Длинная дорожка вела от хаты к проволочному заборчику. Дверцей служила спинка от койки, Степка оттянул ее по бороздке в земле. Огород пустовал, но хату обнесло кудрявой зеленью фруктовых деревьев. Казак шел не спеша, как идут на оклик соседа, который часто просит взаймы.

— Ох и здоров казак спать! — кричал Степка, преображаясь. — В одних трусах ходишь, девок бы постыдился.

— Та нехай подывляться на мое сложение, — шлепнул казак ладонью по животу, заметил в ямке пупка арбузное семечко, прицелился и выщелкнул пальцем. — Тело мое ще справное, я год как занимаюсь по системе хачка-йогов и дуже похудел. Здравствуй, Степушка, казачок, я тебя, признаться, и не угадал.

— Где же тебе угадать, с утра лежишь взболтанный.

— Не, — отвел казак подозрение. — С мая месяца не выпивал, а виноград ще не давил. Для гостей у меня, правда, есть. Проходьте.

— Чего у тебя Антон Головатый стоит и не меняешь? Устал Антон: ветер, дождь, а он флаг держит, рука затекла. Сменил бы, за него постоял, а ему бы виноградного налил.

— Та он тогда с памятника соскочит и спляшет.

— А тебя, Юхимушка, наверное, рядом поставим или повыше, чтоб от Сенной видать?

— Насчет меня ще решения не вынесли. Я не скоро помру.