Люблю тебя светло

— Журавли вы мои, молодость… — сказал инвалид. — Перестаньте рыдать надо мной, журавли… Это я вам, дети. Вы журавли, я вам пою… На вас вся надежда.

— Не ждите нас, — просил Степка, — не ждите, поезжайте отдыхать.

— Я бы с вами в Тамань поехал, но с одной ногой трудно, а тачка моя слабо ходит. Скоро «Запорожец» получу, тогда покатаемось. Тамань — хорошее место, я там еще целый был, когда брали. Немцы бомбили, земля горела. Ну, не серчайте, что плохо встретил. Да заезжайте обратно! Там, в Тамани, в гостиницу не пустят — до Юхима Коростыля постучите, переночуйте, ты ж знаком с ним? Его родная тетка якобы внучкой приходится той, что Лермонтова топила. Он часто у нас на базаре торгует да по бригадам о прошлом Кубани брешет.

— Ну, обнимемся, — потянулся Степка.

Ко мне он тоже прижался и попрыгал к коляске, запнулся, я подхватил его под мышку. Я неловко стоял рядом, точно был виноват в том, что у меня две ноги. Он сел в коляску и не заводил, молчал минуту-две и потом обернулся к нам.

— Как жить хочется, дети! — сказал он. — А калека… — Тут он решительно повернул ключик, твердо нажал уцелевшей ногой вниз, и коляска жучком поползла в гору.

Я присел на лавочке. Два пьяных в дым казака сидели рядом и чокались пустыми стаканами. «Ко мне брат приезжал, — говорил один, — мы дули-дули, а потом в саду три дня спали пьяными. Ночью проснемся, бутылку нащупаем, поболтаем — и в рот. И опять спишь. Хорошо!» Чужой мальчик ел мороженое и слушал их. «Э! Мужики! — толкал их Степка. — Казачки! Пора бы и перестать».

— Кто еще не сел до Тамани? — звали от автобуса.

Мы побежали и заняли последние сиденья. Шофер вдруг вылез и пошел в кассу. Пассажиры стали покрикивать.

— Если вспомнить, — пришел и оправдался шофер,— что наши недалекие предки ездили в Тамань на быках, не пойму, чего вам еще надо? А сейчас подали вам современный автобус — и вы начинаете! Не нравится — валяйте на быках!

Наконец мы тронулись. Только что жившее стало былым, прошлым, и от сознания «было, не вернется» обострялись мысли.

6

За Сенной нас высадили, и мы пошли. Ни ветерка, ни тучки, угасание чистого круга над проливом у Крыма, которого еще не было видно. Такая эта даль была, такой сказочный путь, что и не верится. Тмутаракань, считали, где-то на краю света. И нынче идешь, будто на поклон к старцу, знаешь, что старца там нет и в помине, не те, не те годы, странник, но все же просишь тайны и томишься преображением.

Как хорошо ступать по старой земле! Успевай же насладиться родимой стороной, не бурчи на жизнь, она прекрасна. Идешь и вдыхаешь воздух залива, несколько раз оглядишься, примешь в себя взором блеск воды и умирающий свет над чертой, где кладом зарыто былинное, примешь и холмы, пропустившие мимо кого-то, и все наше, живое и, конечно, забытое, когда кто-то так же шел, думал и вот века уже спит. Да, да, изумишься, кто-то же шел одиноко под вечер, и сердце у него стучало, родина и дом у него были, звезды его берегли, травы шептали, а наше будущее лежало так далеко от него, так далеко и туманно, как и нам нынче его дни и ночи, походы и песни. До чего же короток наш миг на земле, и мы не успеваем обнять все сущее и пожить для высоких дум и возвышенного причастия к траве и звездам. «Посмотри, брат, — донесла нам летопись,— на отцов наших: много ли взяли с собою, кроме того, что сделали для своей души?»

На старой дороге невольно листаешь дивные книги.

— А сколько же было у нас всего, — сказал Степка.— Вот помнишь, были князья Борис и Глеб, погибли невинно, стали святыми, героями Руси, а где они? Спроси, кто их знает? Никто. И вообще в киевской эпохе меня особенно трогают две истории, которые я наизусть помню. Одна про Бориса и Глеба, убитых братом Святополком, а другая… о ней Мономах сказал: «Такого зла никогда не бывало в Русской земле ни при дедах, ни при отцах наших».

Мы подогревали друг друга. Мы пересказывали то, что обоим известно, но мы повторяли, чтобы еще раз насладиться.