Люблю тебя светло

Почти час он ходил по комнатам. Старый мир захолустного существования воскресал перед ним, герои глядели со стен. Они соединились, одновременно собрались здесь, напоминая нам уже о лучших только своих чертах письмами, альбомами, стихами. Взору будто нарочно открывалось все такое, что порождало чудесную зависть. Учитель пришел к ним в гости, и они, давно положенные во гробы по российским губерниям, покорно встали из тьмы один за одним. Они говорили с учителем. Они без смущения признавались в своих секретах, в самых тайных подробностях, и нынче им было легко признаваться. С гордостью пускали барышни в свои уголки, показывая господские пяльцы, подушечки, любовные записки. Посмотрите, точно подталкивали они, — посмотрите же со вниманием из своего двадцатого века, как мы жили когда-то, в какой обстановке, как были мы молоды, изящны во вкусах и какая природа нас окружала. Вам не завидно? Темна, непонятна вам наша судьба? Вот тут сколько раз мы видели Пушкина, и он нас любил, он нас воспел, и нам «Онегин» внушал больше воспоминаний, чем, скажем, барышням соседних поместий. Не зовите нас к себе. Мы навсегда успокоились, и ни о чем не жалеем, и — если бы возвратились к вам — с былым удовольствием жить не сумели: ведь все настало иное. Мы дети своего века и другой, о, совсем другой России; какими ни кажутся вашей строгости наши порядки — они нам дороже. Судите нас как угодно, мы не оспорим вас уже никогда. Вот наши комнаты, наши шкафы с книгами, наши писатели. Мы торопливо переписывали из романов любовные страницы, крепостные наши пели и «Сударыня наша масленица», и «Лучинушку», господа — еще и «Уймитесь, волнения страсти». В гостиной, где вы стоите, мы судачили о последних событиях. Старухи еще вздыхали по Екатерине, гадали, бранили сегодняшние порядки — все в прошлом было им милее, богаче и лучше. И пускай водилась у нас мода говорить и писать по-французски и европейское, покаемся, мы возносили до небес, — душа все же была верна православию. Взгляните на автограф, на нашего брата Алексея. По правде сказать, он был намного счастливее Пушкина в обыденной жизни, особенно в ловласовских победах, небрежно отбирал у поэтов самых красивых, — и как пылко, безоглядно доверялись они ему, страдали из-за него в те часы, когда сочинители призывали милых дев в божественных строчках. Увы, так всегда. В нашу пору мужчины умели быть изящными обожателями, сколько клятв шепталось по этим уголкам, и это благодаря нам и нашему Тригорскому вы повторяете строки нежности: «Алина! сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви. Быть может, за грехи мои, мой ангел, я любви не стою!»