Люблю тебя светло

Казалось, смерть не пришла к ним, есть только сон, молчание, вечное отсутствие. Добрая память коснулась их своими крылами. Алина, Евпраксия, Анна, Маша… «Зи-зи-и! — кричали, конечно, Евпраксии, в окно, на лужайку. — Пора ко сну-у». Где вы? — мог бы крикнуть молодой деве и учитель, душа была готова к тому. Да разве это она на фотографии, мать четверых детей, старуха, не Вульф, а уже баронесса Вревская? Разве ей было суждено постареть и время осмелилось убить тригорскую молодость ее, сестриц и друзей? Все они — и мать, и брат, и Керн — намного пережили Пушкина, а нам всегда верилось, что с его смертью их тоже не стало. Нет, они долго и буднично жили без него. Все меньше их оставалось, и кто-то был последним… Страшно ли было ему? В юности, воображая иногда свою смерть, учитель пугался не только исчезновения, но жалел еще о том, что не дано будет знать, как сложится продолжение мира, какие вырастут люди в его деревне, о чем книги напишут про его время — и как напишут? Сам ли учитель, гномик ли какой в нем спрашивал: знаете ли вы?.. Пустой этот вопрос мог родиться здесь или на кладбище, когда дается сочувствие откуда-то свыше. И пустой ли он? Исчез целый век. Отовсюду учителю что-нибудь шептало, кружило голову колдовством, и лица, строки, музыка усадебной тишины, чудесным обманом говорили ему скорее о блаженстве, о какой-то грации жизни, а было ли счастье — ведомо только им. Чем песеннее, волшебнее звучало чужое, стародавнее, тем обделенней воображался себе он сам. Вроде бы теперь понимал он, в чем весь секрет, в чем смысл и утешение. Чего не было у него? Не досталось в молодости такой дружбы, нечаянных приездов в гости к милым приятельницам по соседству? Не было такого угла с тремя холмами, столь благостного, истинно русского покоя вокруг? Не удалось расти с умными, талантливыми сверстниками, чтобы тянуться за ними, обвиться, как плющ, и сам не отмечен дарованием, а потому кого прославил, чью жизнь он украсил, чье сердце поразил так, чтобы помнили после смерти? И хотя бы чью великую руку пожал он? До того уж просто отдал земле свои тридцать лет и сам был всегда прост, тих и бледен. Одно слово: сельский учитель. А как мечтал, как тосковал он в сибирской глуши по городам, по умному обществу, по театрам и концертным залам и надеялся, что уедет со временем туда, заведутся сказочно талантливые друзья и переменится весь его быт, «Счастливцы! — качал головой учитель. — Счастливчик Вульф, счастливая Евпраксия, неужели не понимали? И Анна. И Маша, еще ребенок при нем, — всю-то потом жизнь она ходила тут по его следам и жалела его. Счастливый Пушкин… Разве? Но почему так кажется здесь?»

И помните комнату Осиповой Прасковьи Александровны? Самая, пожалуй, печальная комната в доме. Отчего? Трудно сказать. Она с другого конца, с окнами на городище и в поле, в пустоту российских далей, куда глядишь и глядишь в дождливую погоду, никого не ожидая.

За учителем вошли в эту комнату три родные сестры, чистенькие, седенькие, интеллигентные. Не встречали вы случайно в Тригорском людей, которым все прежнее было особенно близким? Они свободно читали на корочках названия французских романов, они не нуждались в комментариях экскурсовода, в этих бумажках под стеклом, копиях писем, стихов, ничего не писали в книге отзывов — в книге, где на удивление мало человеческих слов… Зато они долго стояли, склонившись к нескольким заветным томикам Прасковьи Осиповой, к шкатулке, в которой хозяйка берегла письма поэта. «Вот что осталось от щастливого времени моей жизни», — начертала она внутри шкатулки своей доброй рукой. Бесконечно повторяя ее слова, учитель с «Русским вестником» в руке вышел на заднее крыльцо и побрел в поле, на копны свежего душистого сена.

И долго он лежал под копной, совершенно расстроенный, печально-счастливый, не имея никакого желания подниматься, да и вообще уезжать отсюда…

Я видел его издалека, когда шел от уединенного дуба. Потом мелькала его голова меж деревьев городища Воронич; возле могил Осиповых-Вульф с ним ходила девушка в темных брючках. В этот день они еще не раз попадались мне на глаза.

3

В два часа дня они шли по дороге к Михайловскому. Я сидел на склоне городища и, глядя на дорогу, думал о тех, кто ходил по ней в разные годы. Гибкая Сороть терялась за мостом, вилась где-то возле Савкиной горки, потом у дома поэта. Зачастил я что-то сюда. Обычно я приезжаю после праздника, когда посвободней и легче в гостинице. Тригорское я люблю больше всего. Так похоже тут на все, что описал он, и сердце щемит сильнее. Тебе бы увековечить какой-нибудь уголок, найти несколько верных слов, но ты убираешь самое вещее, прячешь концы в воду. Все исказил ты, пугливый, неоткровенный, неточный.