Люблю тебя светло

— Вам тоже? — обернулся он ко мне.

— Вы откуда?

— Из Сибири я, — сказал он как-то кисло. — Вы первый раз?

— Третий.

Он цокнул с завистью языком и глянул на меня очень внимательно: кто я?

— Вот завтра уеду и целую зиму буду вспоминать. Да всю жизнь! У вас не бывает тоски?

— Какой?

Лицо его болезненно изменилось, он щелкал пальцами, как бы помогая мыслям излиться точнее.

— Вот сидишь там, в своей дыре, и как найдет! Тоска по большому, правдивому, богатыря ждешь. Ослепил бы кто!

— Я в юности мечтал, а когда первый раз увидел такого — испугался, хотел убежать.

— Вы поэт?

— Нет, нет… — замялся я.

— Не может быть сейчас Пушкина.

— Почему?

Он опять сморщился и пощелкал пальцами.

— Гм! — хмыкнул с иронией. — Все потому же. Вы заметили, сейчас тот поэт славится, который выворачивает белье наизнанку. Ни правды, ни чувства гармонии. Вообще никакого чувства… Ана-ализ, расщепление!

Сестры незаметно слушали его. Таня соглашалась с учителем, Маша про себя что-то добавляла, рассекречивала, Соня помалкивала. Учитель, напряженно морщась, продолжал говорить с собой.

Люда звала его в Петровское. Он рассеянно кивнул мне и пошел сперва по песчаной мокрой дорожке двора к крыльцу музея. Через полчаса я глядел на них с мостика через Сороть. Они шли в Петровское. Люда была впереди. Она шла сонно, словно ждала, чтобы ее тихо окликнули, и была бы рада, если бы ее взяли за руку и сказали что-нибудь ласковое ее сердцу, потому что сердце никогда не забывает о себе. Три сестры, отставая, мерно покачивая сумочками, шли со склоненными головами по той же тропинке за ними…

5

На четвертые сутки, перед самым домом, бесконечно далеким казался учителю день в Пушкинском заповеднике. Сказка, сон? Уже неслись за окном сибирские березы, и тревожнее думалось о родных: как там они, в деревенском доме?

К ночи он шел по ровному полю в свой лесной угол; в портфеле вместо наказанного женой декоративного браслета он вез «Русский вестник», книги, несколько листьев, еловых шишек да ключ-сувенир от города Пскова. Незаметно наполнялась светом луна, и учитель думал, что она точно такая же сейчас и в Тригорском, и в Святых Горах над рестораном «Витязь», где он сидел с Людой именно в этот час. Чуть раньше стоял он у большого камня на развилке, смотрел вниз, на заволоченную вдали пышной зеленью осиповскую усадьбу. Прощался.

«Направо пойдешь, — читали они вслух надпись на камне, — в Михайловское придешь, прямо пойдешь — в Тригорское попадешь».

— Так и кажется, — сказал он Люде, — что барышни сидят там в столовой с раскрытыми окнами и пьют чай. А?

— Оставайтесь. Еще один день, что вам?

— Не могу. Если бы я жил один!

— Успеем мы в «Витязь»?

— Вы устали?

— Нет, — сказала она. — Но хочу посидеть.

— Вина выпьете?

— Да-а, — с радостью призналась она. — А вы?

— Пива!

В ресторане учитель молчал.

— О чем вы думаете, думаете? — спросила Люда.

— Так… — пошевелился учитель, убрал со стола локоть. — Извините…

— А я не обижаюсь! Иногда люди молчат, но не думают, и с ними тяжело. А вы думаете, я смотрю на вас, но не могу отгадать.

— Гм! — засмеялся учитель. — Шутите, проказница. Я просто молчу. Весело на вас действует Пушкин.

— А на вас грустно?

— На меня? — Он помедлил. — Вот знаете… на пляже народу много, но глаза закроешь — и ты один, с морем. А на базаре тоже полно людей, и сколько ни закрывай глаза — все равно толкучка. Так вот, здесь я — один.

— Я вам не мешаю?

— Нисколько.

Они заказали ужин, помолчали.

— Как странно все в нашей душе, — сказал учитель, наливая пиво в стакан. — Вот сегодня в Петровском, когда нас садовник водил, и у могилы Пушкина меня совсем не пугала мысль о смерти. Ну что ж, думал, умереть, в сущности, не так уж страшно — все лучшие люди  т а м. И Пушкин. Все, все, кого мы любим! Первые, кто вспоминается в истории, оказываются не цари, не всякие сильные мира сего, — не-ет! По-э-ты! — произнес он с наслаждением и любовью. — Гомер, Овидий, Пушкин, Толстой. Вот ведь как. Никого уже нет, и — стыдно сказать! — не так даже обидно туда же уйти, потому что их тоже нет. А с другой стороны, ходишь тут — и жить хочется! До-ол-го! Счастливо… Да?

— Да, — пристально глядела на него Люда и думала о том, как был он в эти минуты красив.

Принесли вино.

— Интересно, чем занимается сейчас Зизи? — сказала Люда, подлаживаясь к настроению учителя с той невинной угодливостью, на которую женщины великие мастерицы, если они молоды, временно одиноки и спешат понравиться. Зизи (Евпраксия Вульф) была в их шутливых разговорах весь день.

— Зизи… — подумал учитель, улыбнулся, опустил стакан и, тоже ей угождая, ответил: — Стоит, наверно, на крыльце. Там хорошо. Или читает французский роман.

— В дневник пишет…

— Она, по-моему, не вела дневника. Вы ведете?

— Вела, но собралась замуж и уничтожила.

«Так всегда, — подумал учитель. — Войдет в твою жизнь новый человек и будет жутко ревновать тебя к прошлому. Люди даже подумать боятся, что до них могли жить лучше или так же. Вот если хуже, тогда приятней».

— Вы читаете на каком-нибудь?

— Нет, конечно, — сказал учитель. — Айн, цвай, драй. Их бин хойте орднер. А ты знаешь язык?