Люблю тебя светло

— День нема воров моих, и другой, и третий. Нету. Идет учительница. «Баб, не знаешь, где барашечку купить?» — «Милая моя, мы только приехали летошний год, я и не знаю, где барашек тут много, я б тебя послала». Она завернулась, пошла, я догоняю: «Обожди, я тебе что-то скажу». — «Чего, бабушка?» — «Знаешь, милая моя, есть у вас такой человек в усадьбе — беловатый, волос на нем кучерявый?» — «А на что тебе?» — «Я боюсь, чтоб корову мою не свели, проходимцы какие-то. С ним чернявый был». Она засмеялась и рассказала. Во. Ивановича за вора приняла бабка.

Я полгода не был у них, за столом Мария Матвеевна сказала:

— Привыкли мы к тебе, Иванович. Лежу ночью, думаю: ну что ж Иванович не пишет? Курить бы бросил… Никак, не жалеешь себя. Дед наш тоже. А сейчас и девки курят.

В станице Варениковской я купил портрет Достоевского, свернул трубочкой и привез, прикрепил кнопками к стене в их комнате. Мария Матвеевна не раз подходила и долго, как на икону, смотрела.

— Достоецкий, говоришь? Федор Михайлович… В костюме, и галстук ему надели… По-городецкому. Руки сцепил на коленках и сидит. Об чем же он думает — такой невеселый?

— Писатель ведь…

— Писатель? Э-э, грамоты нет, я б сказала, у меня ум вострый. Я легко переймаю. Мишу вспомню и песни придумываю. Придумываю и плачу. Какую ж мне песню сложить? — лежу ночью. Какая к моему горю больше подходит? Пропою, наголосюсь у волю, станет мне лёгко. И не песня она, а правда. Достоецкий… Ну, спасибо, Иванович. Буду вспоминать, что ты привез. Какие-то мудрые люди есть на свете, складывают. Не он ли тэю песню сложил:

…А я сад сажу, а он не растет,
Сытым медом поливаю, а он не цветет.
Старый меня любит, а я его нет.
Он шубушку сшиет, а я не ношу,
Он другую сшиет, а я положу.
Ох, носи, моя милая, носи, не жалей!
А не вдвоем тебе молодою быть
И не два века вековати,
И не две смерти помирати…

— Нет, не он.

Мне очень повезло, что есть они у меня, что был я одарен их лаской, вниманием и понял вблизи, каким тысячу лет был русский человек. Они — последние. Но — чувствую — не за горами наша разлука. Нет-нет да и скажет Мария Матвеевна:

— Дождаться бы, когда Лукерья хату достроит, и умирать можно. И Терех говорит: поеду на Бряншину, на Григория дом погляжу и умру спокойно. Я уже себе усе приготовила: купила рубашку серенькую, не позорную на смерть, тапочки. Пальто куплю, а помру — Фроньке откажу, она дробненькая, такая-то, как я, моего росту.

— Не страшно думать об этом?

— Когда лихо достанет, дай, господи, смерть.

— Пожить бы можно, — говорит Терентий Кузьмич.

— Умру, дак девки мои поприедут да будут у четыре голоса петь.

— Можно жить…

— Спасибо Ленину! — перекрестилась она. — Это он людям жизнь дал. Другая жизнь пошла.

— У-у… — сказал Терентий Кузьмич. — Кохаемся.

— Я говорила Мише: «Миша, тогда, как уже батька умрет, я остануся, так буду ходить по вас: поживу у Григория месяц, у тебя да у всех по месяцу». — «Ой, мам, я ж тебя допушшу ходить по дворам? Да я к себе возьму». А я поклонилась ему в пояс: «Сынок мой родный, спасибо тебе за хорошие умильные речи».

— Усе прошло, Иванович.

— Мы уже с ним как дети. И свадьба наша золотая прошла. Мы оженились в семнадцатом году. Братья мои поприбегли с фронту, как царя Миколая скинули. Кто прятался, коров отбирали. Брат Минай поглядел — и в Красную Армию. А мне пришлось побираться молодою. Кокошник свой спрятала, и поехали с невесткой в самую троицу к хохлам на заработки. Не венчали нас с Терехом. Я на два года старше, ему полугодия не хватает.

— Золотую свадьбу не справляли?

— Не, Иванович.

— А чего ж?

— Горшков нема.

— Каких горшков?

— Смеялись внуки: «Баб, вам золотая свадьба». Я говорю: «Знаешь, дед, давай мы с тобой уже либо свадьбу сыграем, только разжиться нам горшками». Я тебе, Иванович, не рассказывала тэю притчу?

— Не-ет, — уже смеюсь я вместе с ней.

— О! Ты бы подзакусил.

— Закусуй, закусуй, Иванович.