Люблю тебя светло

На стан он вернулся под утро. Рассветало, зябко тянуло с речки, и, наверное, видели его изо всех окошек, и ясно было, от кого он идет, завернувшись в плащ, вялый, ко всему равнодушный. Не он ли еще в первые дни, идя за отставшей Варей, воображал о полуночных свиданиях с шепотом, с волнением от слов и взглядов?

На стане уже проснулись дежурные повара, помешивали и пробовали у костра суп в котле, намеренно и, кажется, презрительно не придавая значения Мишкиному появлению в такую рань. Среди них была Нина. Мишка перетерпел стыд, сначала раскаялся, но все то же, начавшееся еще с вокзала, непоправимое чувство деревни, ее глухая старинность, во всем свое, особое отношение к заманчивой из-за отдаленности жизни тут же успокоили Мишку. Заснул он сразу и видел во сне Оньку, дорожил ею, а проснувшись, вспомнив, поморщился. Ни в комнате, ни на улице никого не осталось — студенты давно отправились в поле, а ведь еще прошлым утром будили его девчонки: «Мишенька, завтрак! Вставай, Ми-иша!»

Наступило отчуждение.

Онька же выглядела как ни в чем не бывало.

Как она довольно оборачивалась к нему, опираясь на деревянную лопату, нашептывала Варе, словно только того и желая, чтобы все знали о них! Как кричала она на шоферов, как ее шутя валяли на куче зерна, и она болтала ногами, прося помощи: «Ой, мамочки, ой, мамочки!» Как противна становилась она ему тогда, и не было спасения от нее, всюду была она, она, она.

«Да не смеется ли она надо мной, — злился Мишка. — Не притворялась ли она вчера? Непохоже».

— Миш, ты чо это сегодня такой кислый? — обратилась она издалека, улыбаясь широким ртом, и деревенские женщины понимающе сощурились на нее и потом на него. — Чо ты, Миш, — успела она сказать мимоходом в воротцах сушилки, — я тебе надоела уже? Ты серчаешь на меня? Недоспал?

И, отдаляясь по улице, лихо запела:

Милый, чо, да милый, чо,
Милый, сердишься на чо?
Или люди чо сказали,
Или сам заметил чо?

Он опять с наслаждением отдался работе: сопровождал на машине зерно, ссыпал на склад картошку, развозил на лошадях обеды по далеким бригадам.

На другой день она подсела на телегу, все еще никак не принимая его хмурого, молчаливого вида, спросила:

— Скажи, чо ты на меня дулся?

— Когда?

— Вспомни.

— Нечего трепаться.

— Надулся, как сыч, ходит, не разговаривает, не здоровается. Радуйся на него.

— Ну и ведешь ты себя…

— Как?

— Так.

— Уж и посмеяться нельзя? А может, мне хорошо. По крайней мере, не строю из себя…

— С шоферами на зерне валяешься, — будто с обидой сказал Мишка.

— Я не виновата, чо они такие. А ты и заметил уже. Ладно, я теперь умней буду. Ты обиделся?

Мишка молчал. Нечего было сказать, и упрекал он ее просто так. Со вчерашнего утра он вдруг растерялся и сам не знал, чего ему хочется, и винил то себя, то Оньку. Хоть садись на попутку и уезжай домой!

— Быстро же ты переменился, — сказала Онька, спрыгивая с телеги. — Подумаешь! Ну и ладно…

Мишка хлестнул лошадей.

Она забралась в чащу леса. Обида давила ее не оттого, что она полюбила этого городского парня, она, может, и не любила его так, как могла полюбить, но ее обижал теперь человек, чем-то похожий на выдуманного ею еще девочкой, еще в школе, когда она читала книги и вздыхала в кино. Всегда окруженная ухажерами, всегда веселая и вольная, она скрывала свою тоску, и никто не знал, как она нарочно шла стороной из клуба и будто шептала в темноте губами: «Позови, обними, скажи нежное, не побоюсь, приду куда хочешь». Когда он ушел от нее, она долго лежала с открытыми глазами и сердилась, сердилась то на себя, то на него. И в лесу она сердилась на себя, не смогла она повести себя иначе, открылась вся сразу, с первого вечера, с первых слов и ничего не оставила ему для тайны, хотя самого главного-то он и не увидел.

А Мишка в это время дергал за вожжи и думал обо всем с утренней трезвостью. Было и стыдно и досадно, но он ничего не мог обещать Оньке. Ничего на будущее. Он считал себя в этой деревне временным, и Онькины надежды были напрасны. Издалека он жалел ее, вспоминал просящие глаза, вздохи и ласковые руки и несколько раз пытался вернуться, чтобы посадить рядом с собой на телегу. Но рядом с нею он бы еще крепче думал о Варе. И когда Мишка думал о Варе, ему казалось, что он не уехал бы из деревни никогда. Был он еще неопытен и горяч, жил мечтами и видел все на свой лад.

Все же он поворотил и повстречал Оньку на дороге. Она шла впереди, уже близка была деревня. И как же печально, одиноко она шла!

«На сколько она старше? — почему-то подумал Мишка. — Наверное, ненамного…»

Онька слышала стук телеги, сошла с колеи на траву, не оборачиваясь.

— Садись, — поравнялся он с нею и придержал лошадь.

Она не показывала глаз и молчала.

— Садись, Онь…

— Ладно, я пешком.

Лошадь нетерпеливо дергалась, телега медленно подавалась вперед. Онька не догоняла.

— Ну садись, Онь…

— Да чо уж… — глухо выдавила она и поднесла руку ко рту.

4