Люблю трагический финал

Он обнаружил в себе это свойство еще в школьные годы, когда отец заставил его читать Вергилия… Он открыл том, одолел две первые страницы «Энеиды»… Закрыл глаза — и вдруг так ясно увидел гладко выструганную, чистую золотистую древесину. Очевидно, это была корабельная палуба, увидел золото, украшения, кажется, кольцо… Точно было, что это — именно золото, его подлинный вечный жаркий блеск… Увидел край какой-то одежды — ткань пунцовая, нет, скорее терракотовая, грубовато-добротная… Он чувствовал ее так же точно, как если бы щупал пальцами, как покупатель в магазине, выбирая на отрез.

В доме слышался легкий голос девушки… Она что-то напевала на непонятном ему языке. Варила кофе. Как-то тоже по-своему… Дивный запах доносился из кухни.

Да, пожалуй, именно в этом кофе он и растворит клофелин, который на время сделает его гостью беспомощной.

Сон, приснившийся Светловой накануне поездки, был, без преувеличения, кошмарным…

Сон все тот же, прежний, детский — с колодцем… Но не в точности тот же, а вариация…

Будто бы она заглядывает в колодец, а там… Анна не видит, что именно, но что-то страшное… Настолько страшное, что она просыпается от ужаса…

Продолжение — по пробуждении — тоже было не слишком удачным.

Очевидно, они разминулись с Лагранжем…

Водитель междугородного автобуса уже готов был закрывать двери… А Лагранжа все не было… И Аня не выдержала. Решила ехать одна.

И чем дальше, тем больше она об этом своем авантюрном решении жалела.

…Было еще совсем не поздно, а над равниной и рекой млел закат, который Пастернак сравнил бы с лимонным морсом. Нечто неяркое, растворенное, зимнее. Неявное. Непонятно, когда начинается — с утра? — и когда заканчивается, переходя в ночь. Долгую, бесконечную русскую зимнюю ночь.

У горожанина определенной конструкции, к коим Светлова и относилась, все первичные впечатлении — от искусства, а от природы — уже во вторую очередь. Все, что он видит, он сравнивает с тем, что читал.

Анна полюбовалась на закат из окна колокольни. Узкое, стрельчатое, как бойница, обрамленное холодным — ледяным! — белым камнем, которому явно под тысячу лет, окно было достойной рамой для этого вида.

Ей сказали в монастыре, что Федорыч «выполняет задание», вернется во второй половине дня. И она решила использовать время ожидания в познавательных целях…

Холод на лестнице в колокольне был ледяной, и Светлова поторопилась вниз.

Ступени были круты и отполированы временем, бесконечными шагами, полами ряс, зазубрены небрежно опущенными долу в руках ступающих копьями и алебардами…

Внизу светилась лампадка.

— Вот тут его, упокой, Господи, его душу, и добили!

Аня от неожиданности остановилась. Впереди, в нескольких шагах, возвышался огромный — попросту колоссальный — силуэт одетого в темное человека.

Огонь от лампадки заплясал по камням — очевидно, кто-то открыл внизу дверь, — и в этих метаниях света вполне можно было представить пятна крови.

— Говорят, она где-то тут до сих пор осталась… — Человек в черной рясе словно угадал ее мысли. — Не отмылась за несколько столетий…

Да, что-то в этом роде Анна слышала уже от экскурсовода: известняк этих храмов двенадцатого века — живой организм… Он дышит, может, как человек, задохнуться от бензиновой гари или копоти… Он поглощает, вбирает, впитывает — нельзя отмыть: не отдает…

— Пролить кровь легко, отмыть ее трудно.

Кажется, в этих стенах любой начинал говорить вещими фразами.

— Ну, в общем, да…

Аня перевела дух. Эту историю про того, которого, «упокой, Господи, его душу, тут и добили!», она только что видела наверху — на фресках, которыми были расписаны стены…

Коварный предатель-постельничий похитил меч, чтобы князь не смог защищаться… И был по-своему прав — трудно представить, что бы набожный и кроткий князь им, заговорщикам, устроил, будь у него под рукой еще и меч… Он и без него умудрился задушить кого-то из нападавших… И это безоружный, спросонок. Все-таки летописи явно преувеличивали его кротость. Впрочем, очень по-русски: тихий-тихий, молится себе да постится, а как подступятся — держись.