Любой каприз за вашу душу. Нью-Йорк

Бедная девочка. Надеюсь, Родечка будет держать ее от мамы подальше, тогда, быть может, они в самом деле будут счастливы. Смотрит-то он на девочку с некой даже нежностью.

Все. Решено. Подарю обожаемой мамо тур для поправки хрупкого здоровья. Кругосветный. На год. Авось Кобылевскому хватит, чтобы почувствовать себя мужчиной, а не маменькиным песиком-аксессуаром.

Разумеется, дальше я пошла совсем в другую сторону. Сочувствие сочувствием, а давать мамо возможность поймать меня наедине я не буду. Мало ли, какой прекрасный план по возвращению в семью моих гонораров у нее созреет, на планы мамо сильна. Не зря ее все министерство культуры уважает.

После подслушанной наставительной беседы мне было так хорошо и весело, что я даже напевать стала. «Танцуй, Эсмеральдо». Фальшиво и сипло, а плевать – я автор сценария и вообще гений, мне можно! Так, напевая, и добралась до заветных дверей, и не обратила бы внимания на устроившуюся в закутке перед туалетами парочку, если бы…

Если бы Бонни Джеральд не застонал, так хрипло и знакомо: «Мадонна!..»

Я вздрогнула, обернулась – и замерла, завороженная картиной.

Бонни стоял, прислонившись спиной к стене, его смокинг был расстегнут, белоснежная рубашка выпростана из брюк, глаза закрыты, голова запрокинута. По виску катилась капелька пота. Он обеими руками придерживал голову девицы, стоящей перед ним на коленях, сжимал ее рыжеватые патлы в такт движениям, и с каждым стонал все громче.

Мне надо было развернуться и уйти, пока он меня не заметил. Но я не могла пошевелиться. Словно разом вытекли все силы, все эмоции и желания, оставив лишь пустую оболочку. Куклу. И все, что сейчас могла делать эта кукла – смотреть. И не плакать. Куклы ведь не плачут.

Не о чем плакать.

Подумаешь, кто-то отсасывает Бонни Джеральду, эка невидаль.

Подумаешь, он называет эту сучку мадонной – он, наверное, всех так называет. Это проще, чем спрашивать имя.

Подумаешь, он распахнул глаза, кончая сучке в рот, и смотрит на меня, а в его глазах – туман, туман… и губы снова шепчут: мадонна!..

Мне надо было сбежать. До того, как туман в его глазах сменился злостью. До того, как он отстранил девицу – та обернулась и облизнулась, этак напоказ, – и скривил губы в усмешке.

– Хочешь облизать конфетку, детка?

Жаль, у меня в руках не было дайкири. Или шампанского. Или кирпича. Хоть чего-нибудь. Или наоборот, хорошо, что не было. Настоящие леди не кидают в гениальных козлов тяжелыми предметами. Настоящие леди не плачут от обиды. Настоящие леди…

К черту леди.

Я улыбнулась фирменной улыбкой Никеля Бессердечного и показала ему фак, только не средний палец, а безымянный. Тот, который с кольцом. И, развернувшись на каблуках, ушла – пока гениальный козел не запустил чем-нибудь тяжелым в меня.

Ему хотелось. Я лопатками чувствовала – жгло.

И хорошо. И отлично. Трахай своих сучек, Бонни Джеральд. Наслаждайся. Что ты там говорил о свободе? Свобода – самое важное, да? Так ешьте же ее, о волки!

Глава 24. Еще немного об автографах

Почему из полусотни сучек, мечтающих об еще одной звездочке на флюзеляже, он выбрал именно эту, Бонни не задумывался. Просто шлепнул по заднице, одарил улыбкой и сказал:

– Идем, красотка.

Пока шли к укромному уголку на третьем этаже, куда наверняка никто не заглянет, она что-то щебетала – кажется, восторженное. Он сообразил, что именно, только когда она подергала его за рукав и всучила ручку.

– Не будь таким букой, нарисуй автограф!

– Автограф? Да на здоровье, малышка. На чем?

Ни блокнота, ни программки – ничего у нее не было. Только задница в красных стрингах.

Бонни поморщился. Мадонна бы никогда не надела под платье цвета морской волны красное белье. И духи у этой девки слишком резкие. А вот волосы похожи, такой же каштан с золотым отблеском, и хорошо, что распущены, в них приятно зарыться пальцами…

Нарисовав на чужой заднице автограф, Бонни отбросил ручку на пол, развернул к себе девицу… и не стал целовать. Запах не тот. Черт. Он совсем двинулся. Запах не тот, мать вашу! Это просто сучка. Такая же, как все! Они все – одинаковые.

– Отсоси мне, детка, – велел хриплым шепотом, от которого все сучки млеют, и надавил ей на плечи.

Эта – тоже млела. Вульгарно облизнулась, опустилась на колени, что-то такое изображая вроде эротичного танца бегемота. Как можно быть такой деревянной! Вот Роза…

Мать вашу! Опять, сколько можно ее вспоминать! Она – такая же, совершенно такая же самовлюбленная, эгоистичная, лживая сука, как все! Просто хорошо трахается, а он слишком долго не позволял себе…

Когда девка расстегнула его брюки и взяла член в рот, Бонни прикрыл глаза и запустил руки ей в волосы. Черт с ним, с запахом. Черт с ними, со всеми. Ему просто нужен секс, прямо сейчас – и не думать, не думать ни о чем!

Особенно – о ней. О том, как она впервые делала ему минет в холле чертова бунгало в чертовой «Тихой гавани», и потом шептала:  «Ti amo, Bonny».

Ti amo, Madonna.