Любовь

Подумать только – все ее серьезные романы завершались одинаково: тем, что она попадала в тюрьму. Сначала был Эрни Холдер, за кого она выскочила в семнадцать лет, – с ним ее арестовали в подпольном развлекательном клубе. Потом был Фрукт, чьи брошюрки она распространяла на улице и с кем прожила дольше всего, и отсидела тридцать дней от звонка до звонка за организацию массовых беспорядков. А потом рекой полились новые любовные связи с неизменно драматическим финалом, для которого у закона всегда находились нужные наименования: сквернословить означало «нападение на полицейского», вырываться из рук полицейского во время надевания наручников – «сопротивление при аресте»; бросить сигарету в сторону патрульной машины – «заговор с целью поджога»; убежать через улицу от конного полицейского – «создание препятствий уличному движению». И наконец доктор Рио. «Кадиллак». Молоток. Беззлобный, почти неохотный арест. Потом час ожидания в участке, но ни предъявления обвинений, ни составления протокола, ни допроса: ей вернули ее «уолмартовский» пакет с вещами и отпустили на все четыре стороны.

«Куда теперь?» – думала Кристин, бредя по улице. Накануне ее грубо вышвырнули из ее (его!) квартиры, впустив туда ровно на две минуты, чтобы она забрала свою сумочку. Было сказано: одежду из помещения не выносить, но ей хотя бы позволили взять кое-какое нижнее белье и косметичку, где лежали серебряная ложка и кольца с бриллиантами, – о чем нанятые адвокатом головорезы не ведали. Помимо колец, которые она не сдала бы в ломбард, даже если бы ей грозила голодная смерть, там лежала недавно аннулированная кредитка «Мастеркард», семь долларов бумажками и мелочь. Она чувствовала себя такой одинокой – словно маленькая девочка, молча глядящая, как волны прибоя обгладывают выстроенный ею на песке замок. Никто из ее близких подруг не рискнул бы вызвать неудовольствие доктора Рио, а не очень близкие тихо посмеивались над ее крахом. И она отправилась в заведение Манилы и уговорила ее впустить к себе. Только на несколько дней. Забесплатно. Это была авантюрная и даже наглая просьба, потому что у Манилы был не бордель, как некоторые ханжи называли ее пансион. Она просто сдавала комнаты нуждающимся женщинам. Брошенным, отчаявшимся, переживающим трудный период в жизни. И Маниле не было дела до того, что эти женщины регулярно приводили к себе гостей или переживали «трудный период» в течение многих лет.

В 1947 году Кристин вполне соответствовала всем этим критериям. И водитель автобуса, направивший ее в дом номер 187 на Секонд-стрит – «рядом со стекольным заводом, ищи розовую дверь», – то ли этого не понял, то ли, наоборот, очень хорошо понял. Она спросила у него, не сдает ли тут кто поблизости меблированные комнаты, и он дал ей адрес Манилы. При всей разнице между ее белыми перчатками, изящной шляпкой, скромным жемчужным ожерельем и безупречным белым воротничком и нарядами девочек Манилы, ее отчаяние было под стать их отчаянию. Когда она, выйдя из такси в половине десятого утра, впервые увидела этот дом, он показался ей идеальным. Тишина. Чистота. Манила улыбнулась при виде четырех чемоданов и просто сказала: «Ну, входи». Она сообщила о расценках, правилах проживания и о политике пансиона в отношении визитеров. Только к обеду Кристин догадалась, что под «визитерами» подразумевалась клиентура девочек.