Любовь

Хид осеклась. Рассказ о «приеме гостей» на двух банкетах в честь победы в 1945 году утонул под нахлынувшими воспоминаниями о двух других праздниках двумя годами позже. По случаю шестнадцатилетия Кристин и окончания ею школы. Сначала был запланирован семейный банкет в доме, а потом – общий банкет в отеле. До июня 1947-го Хид не виделась со своей бывшей подружкой целых четыре года. И Кристин, вышедшая из Папиного «Кадиллака», была совсем не похожа на ту, кто в 1943-м сбежал из дома, размазывая слезы по щекам. Глаза над теми самыми щеками стали больше – и холоднее. Две девчачьи косички сменила укладка «под пажа»[41], прилизанная, как и улыбка ее обладательницы. Они не стали притворяться, что сильно рады встрече, и сидя за столом, умело скрывали взаимное любопытство. Закатное солнце, красное, как арбуз, расщедрилось на остатки дневной жары – влажной и звенящей. Хид вспомнила запах букета гардений (точно детский тальк) и их лепестки с коричневыми краями (точно поджаренные тосты). И еще руки: короткий взмах ладони, отгоняющей муху, – льняную салфетку, прижатую к влажной верхней губе, Папин указательный палец, теребящий кончик усов. Все ждали Л. Она в тот день приготовила что-то умопомрачительное и еще испекла праздничный торт. На торте среди сахарных роз и голубых марципановых ленточек стояли шестнадцать незажженных свечей. За столом журчала вежливая беседа ни о чем, и ее пустоту только подчеркивало жужжание потолочного вентилятора и выразительные взгляды, которыми обменивались Мэй и Кристин. Папа с оживлением рассказывал о своих планах улучшить сервис в отеле, благо война закончилась. Он намеревался установить новую систему кондиционеров «Кэрриер».

– Это было бы чудесно, – заметила Кристин. – Я и забыла, как тут бывает жарко.

– Сначала мы установим кондиционеры в отеле, – продолжал Коузи. – А потом и в доме.

Хид, желая продемонстрировать свой авторитет хозяйки, вставила:

– Вентиляр в спальне дует хорошо, но в этой комнате мне чувствуется, что он работает плохо.

– Ты хочешь сказать «мне кажется»?

– Это я и сказала!

– Ты сказала «мне чувствуется». «Чувствуется» – возвратная форма глагола, которую употребляют в безличных предложениях! Нельзя сказать «мне чувствуется». Во фразе, которую ты произнесла, уместно сказать «мне кажется»…

– Ты сидишь за моим столом и учишь меня, как надо говорить!

– За твоим столом? – выпалила Кристин.

– Замолчите, вы обе! Пожалуйста, замолчите!

– Ты на чьей стороне?

– Ты меня слышала, Хид?

– Ты на ее стороне! – Хид вскочила.

– Сядь сейчас же! Ты слышала, что я сказал?

В гробовой тишине Хид села. Она не видела вокруг ничего, кроме ставших вдруг огромными рук и лепестков гардений. Тут вошла Л., неся ведерко с шампанским. В ее присутствии Хид окончательно успокоилась и протянула бокал, чтобы его наполнили.

– Не этот, другой! – бросил Коузи. – Это фужер для воды.

Мэй даже не пыталась скрыть насмешки, обменявшись с дочерью взглядом. Заметив ее кривую усмешку и взгляд, Хид вскипела: она вскочила со стула и, швырнув в мужа «не этот» фужер, метнулась к двери. Папа встал и схватил ее за руку. А потом подчеркнуто галантно положил ее животом себе на колени и отшлепал по заду. Не сильно. Не злобно. Невозмутимо, как бы нехотя – так наказывают расшалившегося ребенка. Когда он закончил экзекуцию, ей было ужасно неловко выйти из комнаты и подняться по лестнице к себе. Ужасно неловко, но она смогла. Беседа, возобновившаяся после того как Хид, спотыкаясь, взбежала по ступенькам, потекла размеренно и спокойно, словно неприятный запах, отвлекавший всех от трапезы, наконец-то выветрился.

Джуниор выключила фен.

– А что у вас за семья? Вы о них ничего не рассказываете.

Хид издала звук, точно поперхнулась, и махнула скрюченной ладошкой.

Джуниор рассмеялась.

– Я вас понимаю. Я бы скорее выпила стакан со щелочным раствором, чем согласилась жить со своими. Меня заставляли спать на голом полу!

– Забавно! Первые несколько недель после свадьбы я нигде не могла спать – только на полу. Я к этому привыкла.