Любовь

И как бы она ни сожалела, что Нокс «не здесь», она в любой день была готова променять отца на ребенка. Сияя в предвкушении материнства, она была сама доброта и щедрость. Она ощущала себя особенной, а не чужой, значительной без необходимости это доказывать. И когда за первым пятнышком крови последовало сильное кровотечение, она не встревожилась, потому что ее груди продолжали наливаться, а аппетит был по-прежнему волчьим. Доктор Ральф заверял, что беременность протекает нормально. Ее прибавка в весе была заметной, как злоба Мэй, и постоянной, как Папина улыбка. У нее не было менструаций одиннадцать месяцев, и она могла бы прождать ребенка еще столько же, если бы Л. однажды не усадила ее на стул, не хлопнула – больно! – по щеке и, заглянув ей в глаза, не заявила:

– Проснись, дитя! Огонь в твоей печке так и не разгорелся!

После многих месяцев жизни во мраке, усугубленном насмешками у нее за спиной и охлаждением мужа, она наконец проснулась и, исхудавшая, как ведьма, оседлав помело, вылетела на дневной свет.

Мать заканчивает кормить и убаюкивает младенца на плече, как в колыбели. Покачивается вперед-назад, вперед-назад. Отдыхающие из группы религиозных активистов, обесцвеченные бледным светом встающей луны, маленькими стайками покидают лужайку. Все сытые. Радостно прощаются.

Ее нерожденный младенец был мальчиком, в этом она не сомневалась, и если бы у нее тогда родился сын, ей бы не пришлось сейчас действовать тайком, просить молодую оторву отвезти ее в обветшалый отель, чтобы наконец обезопасить себя от всех посягательств.

Вынув ключ, Хид замечает разбитое стекло в дверной панели.

– Кто-то сюда вломился!

– Не исключено, – кивает Джуниор и отпирает дверь.

Хид следует за ней и ждет, пока она роется в пакете с принесенным инвентарем: лампочки, ножницы, ручка, фонарик. Еще по крайней мере час будет довольно светло, так что они без труда ориентируются внутри, поднимаются на третий этаж и находят цепочку, свисающую с чердачного люка. А на чердаке приходится включить фонарик, пока Джуниор ищет патрон лампочки под потолком.

Встав на ящик, девушка вкручивает лампочку и дергает за цепочку выключателя.

Хид озирается. Она в шоке. В чердачном помещении, которое отпечаталось в ее памяти много десятилетий назад, царит полный разгром. Повсюду валяются коробки и ящики, раскрытые, смятые, перевернутые вверх дном. Драные матрасы с угрожающе оскалившимися пружинами, сломанные стулья, грабли, куски ковровых дорожек, кастрюли. Растерявшись, Хид крутится на одном месте, приговаривая:

– Говорю же тебе, сюда кто-то вломился. Меня хотели обворовать!

– Может, дети шалили? – делает предположение Джуниор.

– Откуда ты знаешь? Возможно, что-то пропало. Ты только посмотри на этот кавардак. Да тут придется всю ночь наводить порядок.

Хид таращит глаза на ржавый электрический вентилятор. Ее нервы напряжены.

– А что мы ищем? – тихо произносит Джуниор, пытаясь успокоить хозяйку, и думает: «Мы, наверное, распугали всех птиц. Ни одна не чирикнет».

– Ринзо, – коротко произносит Хид. – Большую старую коробку с надписью «Р-И-Н-З-О». Она где-то тут.

– Ясно, – говорит Джуниор, – давайте начнем искать.

– Я в этом бедламе не могу шагу ступить.

– Постойте здесь, – Джуниор сдвигает коробки, расчищая путь. Она разворачивает цветастую ковровую дорожку и кладет на потрескавшиеся вспучившиеся половицы, сдвигает коробку с мужской обувью. Паутина – не проблема.

Пока они ищут, Джуниор улавливает аромат свежей выпечки с корицей.

– Вы чувствуете запах?

Хид нюхает воздух.

– Пахнет гадской Л.

– Адской? Нет, в аду пахнет не так приятно, – возражает Джуниор.

Хид пропускает замечание мимо ушей.

– Вон там! Смотрите! – Джуниор тычет пальцем. – Прямо за вами. Над головой!

Хид оборачивается, смотрит.

– Но там написано не «Ринзо».

Джуниор смеется:

– Просто коробка перевернута!

Хид сконфужена.

– Я стала хуже видеть. – Вдруг Джуниор начала ее раздражать. Что это еще за взгляд? Она насмехается? Выражает неуважение? – Вот сюда поставь, – приказывает она, кивком указывая, куда Джуниор следует поставить коробку.

Наконец все расставлено: картонные коробки – для сидения, стул – для письма. Хид просматривает стопку меню. На большинстве проставлены только месяц и день, на некоторых – еще и год: 1964-й. Она уже собирается проинструктировать Джуниор, что писать в пустых промежутках между наименованиями блюд, как вдруг замечает в ее руке шариковую ручку.

– Это еще что? Я же сказала: самописку! Он бы такой не стал писать. Он никогда ничем не писал, кроме настоящих чернил. О господи, ты все испортишь! Я же тебе сказала! Разве нет?

Джуниор опускает глаза и думает: «Какого хрена ей надо, кем она себя возомнила, я ей тут помогаю что-то своровать, или сочинить, или сжульничать, а она мне еще выговаривает, как тюремная надзирательница». И отвечает:

– В 1964 году он мог писать такой ручкой.

– Нет, не мог. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь!

– Ну, шариковая ручка – доказательство того, что документ написан относительно недавно, разве нет? Это же более поздний документ! – Идиотка!

– Ты думаешь?