Любовь

Лицо ее обрамляли длинные волосы. Глаза за стеклами миниатюрных очков были как-то по-собачьи печальны. Выпив, а иногда и на трезвую голову, она громогласно выражала свое восхищение Линдой и утверждала, что они с ней сиамские близнецы. Линда всякий раз не знала, как реагировать.

Я погладил Линду по спине. Стол, рядом с которым мы стояли, был заставлен пирожными разных видов и размеров. Темно-коричневые шоколадные, светло-желтые ванильные, зеленоватые марципаны, белые и розовые меренги. В каждое был воткнут маленький вымпел с названием.

— Ты что будешь? — спросил я.

— Не знаю. Может, салат с курицей? А ты?

— Рубленый бифштекс из баранины. Хотя бы понятно, что это будет. Хочешь, закажу тебе, а ты иди садись?

Она ушла, я заказал, заплатил, налил воду в два стакана, отрезал два куска от хлеба, выложенного на край огромного десертного стола, взял приборы, салфетки, два порционных куска масла, сложил все на поднос и встал рядом с кассой в ожидании, когда принесут нашу еду из кухни, ближнюю часть которой мне было видно в распашные двери. В так называемом атриуме между зеленых растений стояли пустые стулья, изящно-красивые на фоне серого пола и серого неба. У меня сосет под ложечкой от сочетания именно этих цветов — серого и зеленого. И никто из художников не пользовался им так виртуозно, как Брак. Я помню, я видел в Барселоне, когда был там с Тоньей, копии его картин, какие-то лодки на берегу под величественным небом, их почти шокирующую красоту. Они стоили сколько-то тысяч крон, мне показалось, дорого. Когда я понял, что сглупил, было уже поздно; следующий день, наш последний в городе, был субботой, и я тщетно топтался под дверью галереи и дергал ручку. Серое и зеленое.

Но и серое, и желтое, как в ошеломительных лимонах на подносе Дэвида Хокни. Отодрать цвет от темы было важнейшим проектом модернизма. До него картины Брака и Хокни были немыслимы. Вопрос, стоило ли оно того, если вспомнить целиком все, что он привнес в искусство.

Кафе, где я стоял, принадлежало музею «Лильевальх», собственно, его задняя стена замыкала собой атриум, а колоннада с лестницей была его частью. Последней выставкой, которую я там видел, была экспозиция Энди Уорхола, значимость которого я никак, с какой стороны ни посмотри, не мог разглядеть. Что превращало меня в ретрограда и реакционера, коим мне никак не хотелось быть, тем более в этом упорствовать. Но что поделаешь?

Прошлое лишь одно из многих возможных будущих, как любил говорить Туре Эрик. Отворачиваться и сторониться надо не прошедшего, но его застылой части. Это же касается и настоящего. Если подвижность, которую взращивает искусство, застывает в неподвижности, то вот от нее надо отворачиваться и сторониться. Не из-за ее модерности, на одной волне с нашим временем, но потому что она бездвижна, мертва.

— Бифштекс из баранины и салат с курицей?

Я обернулся. Прыщавый парень в поварском колпаке и переднике стоял за прилавком, держа по тарелке в каждой руке, и озирался по сторонам.

— Мои, — сказал я.

Поставил тарелки на поднос и понес через весь зал к нашему столу, где сидела Линда с Ваньей на коленях.

— Проснулась? — спросил я, подойдя.

Линда кивнула.

— Давай я ее возьму, а ты поешь, — сказал я.

— Спасибо, — сказала Линда.

Мной двигал не альтруизм, а чувство самосохранения. У Линды часто падал сахар, и чем дольше это тянулось, тем более раздражительной она становилась. Прожив с ней почти три года, я научился распознавать предвестники этого задолго до самой Линды по мелким деталям: резкое движение, черный сполох во взгляде, суховатость ответов. Тут надо было просто поставить перед ней еду, и все проходило. Пока я не приехал в Швецию, я вообще не слыхал о таком феномене, не знал, что сахар может падать, и растерялся, наблюдая первый раз, как Линда сердито разговаривает с официантом, — чего это она? И почему в ответ на мой вопрос она лишь коротко кивнула и отвернулась? Гейр считал, что это явление, распространенное и подробно описанное, связано с тем, что все шведы ходили в детский сад, а там они целый день жуют так называемые «перекусы». В моем понимании, у взрослого человека портится настроение, если дела пошли наперекосяк, или кто-то обидел, сделал резкое неприятное замечание, короче, по более-менее объективной причине, и что только маленькие дети становятся несносными от голода. В общем, мне предстояло еще многое узнать о чувствительности человеческой психики. Или речь о чисто шведской психике? Женской психике? Психике образованного среднего класса?

С Ваньей на руках я пошел за детским стулом, они стояли у входа. Пришел обратно с ребенком на одной руке и стулом в другой, снял с Ваньи шапку, комбинезон и сапоги и посадил ее в стул. Волосы у нее свалялись, лицо было заспанное, но взгляд давал надежду на спокойные полчаса.