Любовь

Я отрезал несколько кусочков бифштекса и положил на столик перед ней. Она попробовала смахнуть их одним движением, но бортик пластмассового столика помешал. И прежде чем она успела выкинуть куски один за одним, я вернул их себе на тарелку. Нагнулся и стал шарить в колясочной сумке в поисках чего-нибудь, чтобы занять Ванью минут на пять. Жестяная коробка для завтрака, например? Печенье из нее я переложил на край стола, поставил коробку перед ней, достал ключи и бросил их в коробку.

Они гремят, их можно вытаскивать и кидать внутрь, как раз то, что Ванья хотела. Довольный собой, я принялся за еду.

Вокруг нас гудели голоса, звякали приборы, там и сям раздавался приглушенный смех. За короткое время после нашего прихода кафе заполнилось почти полностью. На Юргордене по выходным яблоку негде упасть, так продолжается уже сто с лишним лет. Здесь не только прекрасные парки, местами переходящие в настоящий лес, но и множество замечательных музеев. Тильская галерея, где имеется посмертная маска Ницше и картины Мунка, Стриндберга, Хилла; Вальдемарсудде, дом артистического принца Евгения; Музей северных стран, Биологический музей и Скансен; само собой, здесь и зоопарк северных животных, и фантастическое собрание построек всех периодов шведской истории, свезенных сюда в конце девятнадцатого и начале двадцатого века, когда причудливо смешивались буржуазность, национал-романтизм, фанатичная озабоченность здоровым образом жизни и одержимость декадансом. До наших дней из этого коктейля дожил только ЗОЖ, от всего остального, особенно национал-романтизма, открестились полностью, место идеала взамен человека уникального занял человек посредственный, культурная самобытность сменилась мультикультурализмом, так что все здешние музеи по сути стали музеями музеев. Особенно это касается, конечно, Биологического музея, который так и стоит в изначальном виде с момента своего создания в начале прошлого века и предлагает ту же самую экспозицию: чучела животных в якобы природных условиях, на фоне задников, выписанных Бруно Лильефорсом, великим мастером изображать зверей и птиц. В то время еще оставались значительные территории, где человек не успел нарушить природное устройство жизни, так что в его воссоздании не было иного смысла, кроме как научить, дать знания; и как раз этот аспект нашей цивилизации — то, как она требует все перевести на человеческий язык, не в силу необходимости, но потому, что сильно, нестерпимо хочется, притом что эта жажда познания, вроде бы призванная расширять границы мира, на самом деле ужимает его, даже физически, и вот теперь все, что тогда лишь начиналось и потому бросалось в глаза, сегодня доведено до логического конца, — заставлял меня чуть не плакать каждый раз, когда я оказывался в музее. То обстоятельство, что человеческий поток растекался вдоль каналов и по дорожкам, полянам и лесистым взгоркам в принципе точно так же, как и в конце девятнадцатого века, лишь усиливало ощущение: мы такие же, как они, только еще безнадежнее.

Передо мной остановился мужчина моего возраста. В нем было что-то знакомое, хотя я его не узнал. Мощная, выдающаяся вперед нижняя челюсть и голова, бритая наголо, чтобы скрыть первые признаки облысения. Толстые мочки ушей, красноватое лицо.

— Стул свободен? — спросил он.

— Да, конечно, — ответил я.

Он поднял его и бережно понес к другому столу, за которым две женщины и мужчина лет шестидесяти сидели вместе с тридцатилетней женщиной с двумя детьми.

Семья с бабушками-дедушками.

Тут Ванья издала ужасающий вопль, особый, новый, освоенный в последние недели. Во всю мочь. Крик вонзался мне точно в нервы, это было невыносимо. Я посмотрел на нее. Коробка и ключи валялись на полу рядом со стулом. Я поднял ключи и снова положил перед ней. Она схватила их и отшвырнула опять. Вроде бы игра, если бы не этот ее крик.

— Не кричи, Ванья, пожалуйста, — сказал я.

Я подцепил вилкой последний кусок картошки, он казался почти желтым на фоне белой тарелки, и отправил в рот. Принялся жевать и тем временем собрал ножом на вилку кусочки бифштекса, кольца лука из салата, проглотил картошку и понес ко рту вилку. Мужчина, попросивший у нас стул, шел к прилавку вместе с мужчиной в возрасте, видимо тестем, поскольку ни одна из характерных черт мужчины помоложе не повторялось в лице старшего, куда более заурядном.

Где же я его видел?

Ванья снова заорала.

Ей просто не хватает терпения, тут нечего злиться, сказал я себе, но в груди уже клокотало недовольство.

Я положил приборы на тарелку, встал и посмотрел на Линду, она почти доела.

— Пойду похожу с ней, — сказал я. — Здесь по коридору. Ты хочешь еще кофе или попьем в другом месте?

— Можем в другом месте, — ответила она. — Или здесь.

Я закатил глаза; потом нагнулся и вынул Ванью из кресла.

— И нечего закатывать глаза на мои слова, — сказала Линда.

— Обрати внимание — я задал простой вопрос. Ты хочешь пить кофе здесь или нет? Да или нет. Ты ничего вразумительного не говоришь.

Не дожидаясь ее ответа, я поставил Ванью на пол, взял за руки и пошел, давая ей идти первой.