Любовь

Теперь он стоял руки в боки, глядя на дело своих рук. Звук приближающегося поезда донесся с одной стороны взгорья, исчез за ним, через несколько секунд появился с другой, уже громче и басовитей, одновременно на дорожке показалась Линда.

— Идите есть! — крикнула она, увидев нас.

Рано утром следующего дня Видар отвез нас на станцию. Мы приехали к самому отходу поезда, и я не успел купить билет. У Ингрид, ехавшей с нами, чтобы пасти Ванью следующие три дня, был проездной, у Линды как раз хватало разовых поездок до Стокгольма. Я сел к окну и достал газеты, которые так пока и не успел прочесть. Ингрид играла с Ваньей, Линда смотрела в окно. Только через несколько станций, уже когда мы пересели в Сёдертелье на другой поезд, появился кондуктор. Ингрид показала проездной, Линда протянула карточку, я достал из кармана наличность. Когда он повернулся ко мне, Ингрид сказала:

— Он сел в Худдинге.

Что?

Она врет от моего имени?

Что за ёлы-палы?

Я встретился взглядом с кондуктором.

— До Стокгольма, — сказал я. — Из Худдинге. Сколько с меня?

Я не мог сказать, что еду из Гнесты, вдруг Ингрид что-нибудь устроит. С другой стороны, я всегда плачу́, когда должен, такой у меня принцип, если, например, мне в магазине дают слишком много сдачи, я всегда указываю на это продавцу. Ездить зайцем не в моих правилах.

Кондуктор протянул мне билет и сдачу, я сказал спасибо, и он скрылся в утренней толпе едущих на работу пассажиров.

Я разозлился, но ничего не сказал, стал читать дальше. Когда мы доехали до Стокгольма и спустили коляску на перрон, я предложил Ингрид захватить с собой в кабинет ее чемодан, чтобы ей не тащить его к нам наверх, а потом снова вниз, — ночевала она всегда у меня в кабинете, если вечером оставалась у нас. Она с радостью согласилась. Я распрощался с ними в холле вокзала, вышел через терминал аэроэкспресса, перешел площадь с похожим на крепость Домом профсоюзов, двинулся дальше, вверх по Далагатан, одной рукой везя за собой чемодан, в другой неся сумку с компьютером, и через пять минут был уже в кабинете.

Он успел обрасти моими воспоминаниями. Недели, когда я писал тут «Всему свое время», напоминали о себе всем вокруг. Черт, каким же я был тогда счастливым!

Я разгреб место для ее чемодана под раковиной, потому что не хотел на него смотреть, пока работаю, и пошел в туалет отлить.

И что ж я там увидел? Шампунь и бальзам для волос нашей Ингрид. А что валялось на дне мусорки? Ее ушные палочки и зубная нить.

— Да какого ЧЕРТА! — взорвался я, схватил оба флакона и вышвырнул их в мусорку на кухне. — ХВАТИТ уже, ДОВОЛЬНО! — вопил я, выдирая пакет из корзины, потом нагнулся и им же вытащил из слива кольцо волос — ее волос, клянусь, — какого черта, это мой кабинет, единственное место, где меня никто не трогает, где я один, но даже сюда она просачивается со своими вещами, своим черт-те чем, даже сюда вторгается, подумал я и злобно скинул волосы в пакет, завернул его и поглубже затолкал в мусорный пакет на кухне.

Блин.

Я включил компьютер и сел за письменный стол. Нетерпеливо ждал, когда он наконец включится. На половице проступил Христос в терновом венце. На стене над диваном висел постер с ночным пейзажем Педера Балке. Над письменным столом — две фотографии Тумаса. На стене у меня за спиной — кит в разрезе и сделанные почти с фотографической точностью в той же экспедиции восемнадцатого века рисунки жуков.

Я не мог здесь писать. Вернее, я не мог написать здесь ничего нового.

Но на этой неделе писать мне все равно не светило. В субботу предстояло сделать доклад о своем «творчестве», как ни странно, в Бэруме, и вот к нему я и собирался готовиться ближайшие три дня. Бессмысленное мероприятие, на которое я согласился сто лет назад. Предложение пришло в тот же день, когда стало ясно, что книгу выдвигают на премию Северного совета; устроители писали, что такая традиция, все номинанты от Норвегии приезжают к ним рассказать о своей книге или творчестве, и, поскольку обороняться я как раз тогда мог хуже обычного, я согласился.

И теперь мучился.

Уважаемые дамы и господа. Мне глубоко до лампочки и вы, и книга, написанная мной, и то, получит она премию или нет. Единственное, что мне интересно, — писать. Тогда что я здесь делаю? Я купился на лесть в минуту слабости, они случаются со мной часто, но отныне минутам слабости и податливости на лесть — конец. Чтобы отметить эту веху по-человечески и недвусмысленно, я принес с собой газеты. Я собираюсь положить их на пол вот тут, перед трибуной, и насрать на них. Я несколько дней сдерживался и не ходил в сортир, чтобы получилось убедительней. Та-ак. Вот. Э-э-э… Ну вот. Осталось подтереть задницу — и дело сделано. Засим передаю слово следующему кандидату на премию, Стейну Мерену. Благодарю за внимание.