Любовь

Против этого мы бессильны. Мы сколько угодно можем думать, что нашим внутренним миром все охвачено, и заниматься своими делами на этом вот пляже, разъезжать на своих машинах, болтать по телефону, ездить в гости, есть, пить, сидеть дома перед телеящиком и забивать себе голову чужими мыслями, лицами и судьбами людей, жить в этом странном искусственном симбиозе и убаюкивать себя год за годом, что это и есть вся полнота бытия, больше ничего нет; но стоит вдруг поднять глаза и увидеть вот это все, и единственная твоя мысль — о немощи и бессилии с ним совладать, какой бы мелкой ерундой мы себя ни баюкали. Конечно, драмы, которые мы видели, были грандиозны, фотографии, сделанные нами, возвышенны и иногда тоже апокалиптичны, но положа руку на сердце, рабы, при чем тут мы?

Ни при чем.

Но звезды сияют у нас над головой, солнце жарит, трава растет, а земля, да, земля поглощает все и уничтожает все следы, завязывает новую жизнь, каскад глаз и сочленений, листьев и ногтей, травинок и хвостов, щек, меха, коры, кишок и опять поглощает и ее тоже. И чего мы никогда по-настоящему не поймем, не захотим понять, так это что все происходит помимо нас, мы ни при чем, мы — лишь то, что растет и умирает, слепо, как слепы волны в океане.

Показались четыре машины. Это съезжались мамины гости, точнее говоря, ее сестры с мужьями и детьми, а также Ингрид и Видар. Я пошел к дому, увидел, что они вылезают из машин, довольные и воодушевленные, — видимо, ледник был зрелищем фантастическим. Теперь все должны были разойтись на час по своим комнатам и привести себя в порядок, а затем собраться в гостиной, есть оленину, пить красное вино, кофе и коньяк, слушать речи, разбиться на небольшие компании, болтать и приятно проводить время, а вечер меж тем перетечет в светлую ночь.

Первым встал Ингве. Он вручил маме наш подарок, зеркальную камеру, и произнес речь. Я так нервничал, что не запомнил из нее ничего. Закончил он словами, что мама всегда верила в свои способности к фотографии, но эта вера ни на чем не основывалась, потому что своего фотоаппарата у нее не было. Поэтому вот наш подарок.

Настала моя очередь. К еде я так пока и не притронулся. Хотя я знал всех, сидевших за столом, всю свою жизнь, и они смотрели на меня исключительно с симпатией. Но речь требовала произнесения. Я никогда не говорил маме, что она для меня значит. Не говорил, что люблю ее, радуюсь ей. От одной мысли о том, чтобы сказать такое, у меня все кишки переворачивались. Я бы и в тот день ничего подобного говорить не стал. Но маме исполнялось шестьдесят лет, и я как сын должен был воздать ей положенную честь.

Я встал. Все посмотрели на меня. Я сосредоточился на том, чтобы унять дрожь в руке, в которой подрагивала шпаргалка.

— Дорогая моя мама, — сказал я и повернулся к ней.

Она ободряюще улыбнулась.

— Я начну с благодарности, — продолжал я. — Я хочу сказать тебе спасибо за то, что ты была такой невероятно хорошей мамой. Это я просто знаю, и все. Но дело в том, что вещи, которые просто знаешь, и все, очень трудно объяснить словами. И в данном случае особенно сложно, потому что не всем видно, какая ты на самом деле.

Я сглотнул, посмотрел на стакан с водой, решил его не трогать, поднял голову и встретился с уставленными на меня взглядами.

— У Фрэнка Капры есть про это фильм. «Эта замечательная жизнь» сорок шестого года. В нем рассказывается о хорошем человеке из маленького американского городка, в начале фильма он пребывает в глубоком кризисе и уже готов сдаться, но вмешивается ангел и показывает ему, каким был бы мир без него. Тогда только герой впервые осознает, что он значит для других людей. Не думаю, что тебе нужна помощь ангела, чтобы увидеть, насколько ты для нас важна, но иногда она требуется нам. Ты даешь возможность каждому быть самим собой, оставляешь ему место. Это звучит как что-то самоочевидное, но в действительности является чрезвычайно редким качеством. И его непросто разглядеть. Увидеть того, кто самоутверждается, легко. Как заметен и тот, кто устанавливает границы. Но ты никогда не самоутверждаешься и никогда не строишь границ: ты принимаешь человека таким, какой он есть, и строишь отношения, исходя из этого. Думаю, каждый за нашим столом прочувствовал это на себе.

Публика начала перешептываться.

— В мои шестнадцать-семнадцать лет именно это оказалось для меня бесценным. Мы жили одни в Твейте, у меня было тяжелое, как мне кажется сейчас, время, но я постоянно чувствовал, что ты мне доверяешь, полагаешься на меня и, что не менее важно, веришь в меня. Ты позволила мне самому набраться опыта, делая ошибки. Тогда я, естественно, не понимал, что у тебя такая стратегия, мне кажется, я вообще не видел ни тебя, ни себя. Но теперь я понимаю и хочу сказать тебе спасибо.