Любовь

Не скажи я заранее, он бы захотел заплатить сам, а стоит ему это сказать, его уж не свернуть с пути. Однажды мы ходили в тайский ресторан в конце улицы Биргер-Ярлсгатан все вчетвером, Гейр с Кристиной и мы с Линдой, он сказал, что платит за всех, я ответил, что нет, пополам, нет, сказал он, я сам заплачу и все дела. Когда официант взял его карту, я отсчитал наличными половину суммы и положил перед Гейром деньги. Он не взял их и, казалось, вообще не увидел. Принесли кофе, мы выпили, но, когда десять минут спустя встали, чтобы уходить, оказалось, что до моих денег Гейр так и не дотронулся. Слушай, возьми деньги, почему мы не должны делить пополам? Давай, давай. Нет, счет оплачу я, деньги твои, сам забирай. Ничего больше не придумав, я взял деньги и сунул их в карман. Иначе они так бы и остались лежать на столе, я знал. Он осклабился одной из своих самых противных — «так-я-и-знал» — улыбок. И я сразу пожалел, что забрал деньги. Ради позерства Гейр за ценой не стоит. Но Кристине, судя по лицу, — а оно у нее в высшей степени эмоциональное, все читается на раз, — было за Гейра стыдно. И саму ситуацию она уж точно воспринимала как тягостную. Вступать с ним в открытую склоку я не вступал никогда. Разумное решение, видимо, потому что в чем-то я все равно не смог бы победить. Если бы стали соревноваться, кто дольше не отведет глаз, как в игре в гляделки, он бы, если надо, выдержал мой взгляд и неделю. Я бы тоже смог, но рано или поздно у меня закралась бы мысль, что все это не так уж и важно, и я опустил бы глаза. А его такая мысль не посетит никогда.

— Ну, — сказал я. — А у тебя какой день был?

— Я писал о пограничной ситуации. А конкретно о Стокгольме в 1700 году: насколько велика была смертность и короток человеческий век и как они распоряжались своей жизнью; сравнивал с нами. Потом ко мне в кабинет пришла Сесилия, ей надо было поговорить. Мы сходили вместе пообедать. Вчера она со своим парнем и его другом тоже где-то были. Она напропалую кокетничала с этим другом, а дома парень, само собой, устроил ей скандал.

— Вы сколько лет были вместе?

— Шесть.

— Она решила уходить от этого парня?

— Ничего подобного. Наоборот, она хочет от него ребенка.

— Зачем тогда ей флирт? — сказал я.

Гейр посмотрел на меня.

— Ей наверняка хочется их обоих.

— И что ты ей сказал? Она же ведь приходила к тебе за советом?

— Я сказал, пусть все отрицает. Не было ничего, и все. Она не флиртовала, просто вела себя вежливо. Говори «нет, нет и нет». А в следующий раз не будь такой дурой, подожди удобного случая, действуй спокойно и взвешенно. Я попенял ей не на то, что она это делала, но на беспардонность. Она сделала своему парню больно. Без всякой надобности.

— Она рассчитывала, что ты так и скажешь. Иначе бы она к тебе не пошла.

— Я тоже так думаю. Если бы она хотела во всем покаяться, на коленях вымолить прощение и впредь думать только о законном супруге, она бы пошла к тебе.

— Да, и желая уйти от него тоже.

— Самое ужасное, что ты всерьез.

— Конечно, я всерьез, — сказал я. — Год после того, как я изменил Тонье и не признался в измене, был худшим годом моей жизни. Черная чернота. Одна долгая кошмарная ночь. Я думал об измене постоянно. Вздрагивал каждый раз, как раздавался звонок телефона. Если по телевизору говорили слово «неверность», я заливался краской от макушки до пяток. Горел огнем. Когда мы выбирали, какой фильм взять напрокат, я старательно избегал темы адюльтера, зная: рано или поздно Тонья заметит, как я реагирую, как кручусь ужом. То, что я сделал, разрушало и все остальное в моей жизни, я не мог сказать искренне ничего, все обращалось в ложь и недомолвки. Это был кошмар.

— Теперь ты бы сказал?

— Да.

— А про Готланд?

— То была не измена.

— Но она мучает тебя так же чудовищно?

— Да, мучает.

— Сесилия не изменяла. Почему она должна рассказывать своему сожителю, что она думала сделать?

— Речь не об этом, а о намерениях. Намерения приносят последствия.

— А что насчет твоих намерений на Готланде?

— Я был пьян. В трезвом виде я бы на подобное не пошел.

— Но подумал бы об этом?

— Возможно. Однако есть разница.

— Тони католик, как ты знаешь. И его священник однажды высказал ему мысль, которая меня зацепила: грешить — это ставить себя в положение, когда грех возможен. Напиться пьяным, зная, какие мысли тебя тревожат и какое у тебя в душе напряжение, как раз означает поставить себя в такое положение.

— Да, но когда в тот раз я начал пить, то не видел никакой опасности.

— Ха-ха-ха!

— Правда.

— Но, Карл Уве, то, что ты сделал, просто ерунда. Пустое место. И всякий это поймет. Всякий. А кстати, что именно ты сделал? Постучал в дверь?

— Я стучал полчаса. Посреди ночи.

— Но тебя не впустили?

— Нет. Она открыла дверь, дала мне бутылку воды и заперлась.

— Ха-ха-ха! И из-за этого ты дрожал, белый как полотно, когда я тебя встретил? Можно было подумать, ты кого-то убил.

— Ощущалось именно так.

— А на самом деле ничего и не было?