Любовь

Злость моя была мелочной, вспыхивала из-за ерунды; разве, подводя итоги жизни и оглядываясь назад, я стану считаться, кто когда помыл или не помыл посуду? Линду качало на качелях ее настроений, и когда она была в минусе, то просто ложилась и лежала в кровати или на диване; и если в начале отношений это вызывало во мне желание окружить ее заботой, то теперь — только злость: я, что ли, один должен все делать, пока она валяется, как тюфяк? Не вопрос, я могу, но не за так. Когда я делаю все, у меня появляется право быть раздраженным, ироничным, саркастичным, очень сердитым. Безрадостность расходилась от меня широкими кругами и задевала основы нашей совместной жизни. Линда говорила, что ей надо только одного, чтобы мы были счастливой семьей. Этого она хотела, об этом мечтала: как мы будем веселой, радостной семьей. Я мечтал о другом: чтобы она делала по дому столько же, сколько я сам. Она отвечала, что столько и делает, и в этом пункте мы, перейдя на личности и обвинения, застревали с нашей злостью и нашей тоской посреди жизни — нашей жизни, а не чьей-то там.

Что за бред, тратить жизнь на переживания по поводу домашних дел.

Как такое вообще возможно?

Мне хотелось как можно больше времени проводить в одиночестве, чтобы меня как можно меньше дергали.

Я хотел, чтобы Линда, и так сидевшая дома с Хейди, взяла на себя и Ванью, а я смог бы работать. Линда этого не хотела. Вернее, может, и хотела, но не могла. Все наши ссоры и скандалы так или иначе сводились к этому перетягиванию каната. Если я из-за нее и ее требований не смогу писать, я от нее просто-напросто уйду. И она это, в общем, понимала. Она нарушала мои границы, когда ей что-то требовалось, но никогда не доводила меня до точки невозврата. Хотя иногда мне оставалось до нее два шага. А месть моя состояла в том, чтобы выполнять все ее требования, то есть я занимался детьми, мыл пол, стирал одежду, ходил в магазин, готовил еду, зарабатывал все наши деньги, не оставляя ей ни одного конкретного повода для претензий, что я не участвую в семейных делах. Я не давал ей лишь того единственного, чего ей больше всего хотелось, — моей любви. Так я ей мстил. Безмятежно наблюдал, как она все больше и больше отчаивается, пока наконец она не взрывалась и не начинала вопить от злости, обиды, тоски и желания. В чем проблема? — говорил я тогда. Тебе кажется, я мало делаю? Ты говоришь, что измучена, замотана? Изволь, я могу заняться завтра детьми. Отвести в сад Ванью, а потом пойти погулять с Хейди, а ты полежи, отдохни. А потом я заберу Ванью и буду вечером сам с ними возиться. Так хорошо? А ты отдохнешь, ты же так вымотана. Аргументы у нее кончались, и она иной раз начинала швыряться предметами. Могла разбить тарелку или стакан или что под руку подвернется. По-хорошему ей самой следовало бы мне это предложить, но она не предлагала. И поскольку корень ее проблемы был не в том, что она выбивалась из сил, делая слишком много, а в том, что у любимого мужчины не находилось любви, а только злость, раздражение, разочарование и обида, но этого она ни за что бы не стала формулировать, то наилучшей местью для меня было толковать ее слова буквально. О, как я злорадствовал, когда она попала в ловушку — я был готов исполнить любое требование, пожалуйста. Когда после вспышки бешенства, неизменно следовавшей в продолжение перепалки, мы укладывались спать, она часто начинала плакать, искать утешения. Что давало мне возможность отомстить еще больше, не идя у нее на поводу.

Но жить так было невозможно, да я и не хотел, поэтому, когда остывала глухая и непримиримая злость, а оставался только раздрай в душе, как если бы разбилось все, что я берег, мы мирились и жили, как раньше жили постоянно. Но потом все начиналось заново, ибо все в природе циклично.

Я затушил сигарету, допил остаток выдохшейся колы, встал, уперся в решетку балкона и стал смотреть на небо; в нем, где-то за пределами города висел огонек, слишком низкий для звезды и слишком неподвижный для самолета.

Что это такое?

Я смотрел на него несколько минут, но потом он вдруг качнулся влево и все же оказался самолетом. А неподвижным он выглядел потому, что, снижаясь над Эстерсунном, шел курсом прямо на меня.

Кто-то постучал в окно, и я обернулся. Там Ванья улыбалась и махала мне. Я открыл дверь.

— Спать идешь?

Она кивнула:

— Я хочу сказать тебе спокойной ночи, папа!

Я наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Спокойной ночи. Приятных снов.

— Приятных снов!

И она побежала по коридору в свою комнату, полная сил даже после такого долгого дня.

Надо уже разобраться с этой проклятой посудой.