Любовь

Соскрести остатки с тарелок в ведро, наклонившись над ним, вылить молоко и воду из чашек и кружек, вынуть из мойки яблочную и морковную кожуру, пластиковые упаковки и чайные пакетики, ополоснуть ее и поставить всю посуду на рабочий стол, набрать в мойку горячей воды, выдавить туда моющее средство, упереться лбом в шкафчик и начать мыть стакан за стаканом, чашку за чашкой, тарелку за тарелкой. Ополоснуть. Следить за сушилкой, когда она заполнится, начать вытирать мытое, чтобы освободить место. Потом пол, под стулом Хейди грязь надо отскребать. Завязать мусорный пакет и спуститься на лифте в подвал; пройти по теплым, похожим на лабиринт коридорам до мусорной комнаты, скользкой от въевшейся грязи, с трубами под потолком, заваленной обрывками изоленты и крепежа, на двери которой в силу свойственной шведам любви к эвфемизмам красуется надпись «Экологическая комната»; швырнуть пакет в какой-нибудь большой зеленый бак и неизбежно вспомнить Ингрид, — она в последний свой приезд обнаружила в одном из них кипу холстов маленького размера и притащила их все в квартиру, считая, что мы придем в такой же восторг, как она сама: такая удача, детям будет на чем рисовать несколько лет; закрыть крышку и вернуться домой, где в эту самую секунду Линда тихо вышла из детской.

— Уснула?

Линда кивнула.

— Какую ты чистоту навел, — сказала она, остановившись на пороге кухни. — Вина хочешь? У нас еще не кончилась бутылка, которую Сиссель в последний раз привезла.

Первый мой порыв был отказаться, но короткая отлучка из квартиры странным образом смягчила мой настрой по отношению к Линде, и я кивнул:

— Да, пожалуй.

Две недели спустя, вечером, когда Ванья и Хейди скакали вокруг нас, прыгали по дивану и вопили, мы с Линдой, стоя голова к голове, изнемогая от чувств, третий раз в нашей жизни смотрели на голубую линию на белой полоске. Это Юнн сообщил нам о своем приходе в мир. Родился он в конце лета, покладистый и терпеливый с первого дня, всегда готовый посмеяться, даже если вокруг грохочет буря. Нередко он выглядел так, как будто кто-то протащил его сквозь колючие заросли; весь расцарапанный Хейди, — она оставляла на нем отметины при любой возможности, часто под прикрытием поцелуя или дружеского похлопывания по щеке. Мучительное чувство, когда наматываешь километры по городу с детской коляской, так донимавшее меня когда-то, казалось странным и давно изжитым теперь, когда я толкал перед собой по улице потрепанную коляску с тремя детьми и часто еще двумя-тремя пакетами, болтавшимися на ручке; мои щеки и лоб прорезали глубокие, как раны, морщины, а пустые глаза горели яростью, над которой я давно утратил власть. Меня больше не заботило, насколько феминизированно я выгляжу со стороны, теперь мне важнее было доставить детей куда следовало и чтобы по дороге никто из них не сел на землю, отказываясь идти дальше, или не выдумал чего-нибудь еще, что лишит меня плодотворного утра или вечера. Однажды на тротуаре напротив остановилась группа японских туристов и стала тыкать в меня пальцем, как будто я цирковая обезьяна. Они показывали на меня пальцами! Вон идет скандинавский мужчина! Смотрите, потом будете внукам рассказывать.