Любовь

Но, если послушать первого руководителя ленинского типа (В.И. Ленина), а ещё учесть мнение писателя, которого вождь пролетариата нарёк «матёрым человечищем» (Л.Н. Толстой), да к этим голосам присовокупить голос Вашего покорного эпистолярного слуги, то третий – Тютчев. Имя Фёдора Ивановича и его стихи упоминались в наших письмах, и, конечно, не так часто, как они того заслуживают.

Федор Иванович Тютчев, дипломат по профессии, опылялся немцами. Немецкими философами, немецкими поэтами, немецким романтизмом и немецкими жёнами. Двадцать два года поэт прожил в Германии.

Тютчев испытал на себе значительное влияние натурфилософии Шеллинга191. Познакомился, а затем и переписывался с Гейне. Много переводил Гёте. Начал было переводить «Фауста» и нечаянно сжёг рукопись. Видимо, русская безалаберность неистребима, сколько её ни вытравляй немецкой аккуратностью. До конца жизни поэт не ладил с уже написанными стихами: то сожжёт, то позабудет, то потеряет. Если не выхватить из-под руки исписанный листок, ищи его потом в мусорной корзине, смятым…

Вот так спонтанно мы с Вами, Серкидон, сложили пьедестал русской поэзии и определили тройку призёров. Но пора возвращаться к любви мужской и женской.

Обопрёмся на уцелевшие чудом стихи Тютчева и на стройные мысли немецких философов. Никак нельзя обойтись без немецких представителей мысли, которые выпестовали для России поэта-философа, продолжателя ломоносовской линии стихосложения.

Возьмём немецкое слово «бутерброд». Мы сейчас приготовим два будерброда, и оба для Вас. Хлебом послужат слова немецких философов, а орловским маслицем – Фёдор Иванович. Стихи, посвящённые первой немецкой жене Тютчева – Элеоноре Петерсон:

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной везде, всегда,

Недостижимый, неизменный, –

Как ночью на небе звезда…

Теперь первый солидный ломтик хлеба. Им будет Иммануил Кант. Знаменитый житель Кёнигсберга, размышляя о теории познания, писал о том, что наша взбудораженная фантазия созидает объект.

А если это не наша взбудораженная фантазия, а фонтанирующая образами душа влюблённого поэта? Она созидает объект под названием любимая женщина особым образом. Она его и возвышает до небес, и возвеличивает до немыслимых размеров, а полученное в результате идеализирует. А теперь прошу Вас прочесть четверостишие Теодора (как его называли на немецкий манер) Тютчева ещё раз. Теперь намажем их на более грациозный ломтик немецкого хлебушка, имя которому – Йозеф Гёррес:

«Мужчина пробуждает своё чувство идеей; перед его фантазией реет образ возлюбленной, высокий, прекрасный, благородный. И он стремится возвысить до этого образа прилепившееся к нему любимое существо. Поэтому любовь мужчины – формообразующая; он стремится придавать форму тому, что любит».

То есть по Гёрресу мужчина пытается дотянуть реальную живую женщину до реющего образа. Сравнять её со своими фантазиями.

Возможны три варианта. Начнём с хорошего.

Женщина согласна пострадать ради любви. Желания мужчины не вызывают у неё раздражения. Любимая становится и любовницей, и союзницей. Взаимные усилия, как правило, приводят к успеху. Очередному Пигмалиону удаётся вылепить свою Галатею. Он горд, он счастлив, он любит ещё больше.

Нехороший вариант.

Женщина не хочет заполнять форму, которую под неё подставляют. Она хочет остаться самой собой. Её вызов: «Люби, какая есть!» Об этом она и рапортует любящему.

Мужчина разочарован. «Ну с этой и начинать не надо, – заключает он, – сколько эту лягушку ни целуй, царевной она не станет».

Образ исчезает – соль осыпается с веточек. Была любовь – и нет её. Бабочка превратилась в гусеницу. А почему? А потому что у Эрота есть стрела, вызывающая любовь. Но есть и стрела, гасящая её.

А теперь вариант наиболее вероятный. Самый распространённый. Женщина польщена вниманием со стороны мужчины, она старается приспособиться, приноровиться, она пробует измениться. Она рядится в предлагаемые ей новые и непривычные одежды, но долго носить их не может, потому что, создавая образ, мужчина способностей женщины к изменениям не учитывал. Дело кончается как и в стихах поэта Игоря Иртеньева:

Она мне скажет, знаешь, Вася,

Или, положим, знаешь, Петя,

Не для того я родилася

И не затем живу на свете,

Чтоб слушать мне такие речи.

И я на это ей отвечу:

Иди-ка ты заре навстречу,

И сам пойду заре навстречу192.

Женщина уходит, поклявшись бежать впредь и от творческих натур, и от людей с пылким воображением, и от просто психованных, но она остаётся в написанных стихах, картинах, симфониях. В созданных статуях и фресках. В опытах художника женщина возвышенней и прекрасней, чем в жизни. С удовольствием процитирую француза Брантома193: «Никогда не удастся природе создать женщину, столь совершенную во всём, какую рождает резец, кисть и пламенная душа вдохновенного художника…»

И вот тут, Серкидон, и начинается главное.