Любовь

Смеркаться начало рано, около четырех. В этот день я снова перечитала «Красное и черное». Это была моя любимая книга, я читала ее по крайней мере раз десять. Но в тот раз я принялась за нее с каким-то особым праздничным чувством, испытывая что-то вроде удовлетворения. Меня вдруг осенило, что Жюльен Сорель ужасно похож на Стефана или, наоборот, Стефан похож на Жюльена — такой же худой, хмурый, неулыбчивый, замкнутый, фанатично стремящийся к своей цели человек, который говорит и делает только самое необходимое. Потом я с восторгом сделала еще одно открытие — Жюльен боролся за осуществление своих личных целей, а у Стефана никаких личных целей нет, он борется за общее великое дело и отдается борьбе по идейным соображениям, а не потому, что добивается определенного места в жизни. Но так или иначе, у них было много общего, и Жюльен был не виноват, что при всех своих достоинствах был вынужден хлопотать лишь о достижении эгоистических целей: его время не предлагало ему ничего другого, никаких великих общественных задач. В этих моих размышлениях сказывалось, конечно, и влияние Стеллы Поповой, которая руководила нашим ремсистским кружком. В заключение, однако, я придала всему вполне конкретный смысл: если бы Жюльен жил теперь, он не стал бы угрожать пистолетом мадам де Реналь и без всякого толку подставлять голову под нож, а звался бы Стефаном и провел бы эту ночь в моей квартире, положив пистолет под подушку; я, разумеется, не была Матильдой, и сравнивать нечего, у нас с ней не было ничего общего, и не только потому, что она была богата, а я бедна, но еще и потому, что с того момента, как я открыла сходство между Жюльеном и Стефаном, я ее почему-то невзлюбила. Вот так! Типичная женская логика.

Теперь я наконец расскажу об этой необыкновенной ночи, но начинаю с трудом и с опаской, потому что не уверена, сумею ли передать все точно так, как оно было, или, вернее, сумею ли все объяснить. Хотя я вообще не знаю, можно ли и нужно ли объяснять то, что случилось, или достаточно просто рассказать об этом, и все само собой станет ясно.

Нормальный ключ, который я дала Стефану, отпирал подъезд с гораздо большим шумом, чем его «подручные средства». Я услышала, как он пришел, тут же вскочила с постели и с бьющимся сердцем пошла открывать дверь. Слышно было, как он медленно поднимается по лестнице. Я бегом вернулась за керосиновой лампой и выкрутила фитиль, чтобы ему посветить. Увидела я его на нижней площадке. На мгновение мне показалось, что это не он, но он поднял ко мне лицо и, вероятно, оттого, что свет лампы ослепил его, прикрыл глаза рукой; потом, ссутулившись, пошел дальше. В его походке, во всей его фигуре чувствовалась неимоверная усталость. Поравнявшись со мной, он взглянул на меня с какой-то особой улыбкой, словно намекая на что-то, что знаем мы двое. Я не знала ровно ничего, и все-таки от этой улыбки мне стало очень приятно — в ней было что-то грустное. Никогда до той минуты я бы не подумала, что этот замкнутый человек может так улыбаться. Так улыбаются только очень дружелюбные и откровенные люди. Он медленно вошел в комнату, а я шла за ним, и мне, не знаю почему, хотелось взять его под руку и поддержать. Он остановился перед столом и сунул руку во внутренний карман, чтобы вытащить пистолет, но пистолета не вытащил, а только снял пиджак, повесил его на стул и сел к столу. Я молча поставила перед ним тарелку с картошкой. Он взял одну картофелину, но обжегся — я их только что сварила, — выронил ее в тарелку и стал дуть на пальцы. И снова улыбнулся и посмотрел на меня. Потом спросил, на каком я курсе. Я ответила ему не сразу, так как увидела, что правый рукав его пиджака распорот по шву до локтя и заколот булавкой. Он заметил, что я смотрю на его рукав. Я ответила, что на первом. Помолчав, он спросил, на каком факультете. Я посмотрела на него изумленно. Он отлично это знал. Я ответила, что на медицинском. Он покачал головой и как-то грустно сказал, что это, по его мнению, самая лучшая профессия. Я спросила, почему. Потому что это самый прямой путь помощи людям, сказал он. Я посмотрела на него подозрительно — мне казалось, что такой человек, как он, не может произносить подобные слова. Но подумала, что он прав. И сказала ему об этом. Потом спросила: а вы на каком учились? Это «вы» прозвучало странно — я впервые обращалась прямо к нему. Он улыбнулся и ничего не ответил. Я сообразила, что он не имеет права о себе рассказывать, это запрещено законами конспирации, и я должна умерить свое любопытство.

— Ладно, — сказала я, — я знаю, что вам нельзя мне отвечать.

— Можно, — отозвался он.

— А как же, ведь если я буду что-нибудь о вас знать, может случиться так, что я... вас выдам.

— Я что-нибудь придумаю.

— Да, я знаю, вы это делаете мастерски... Но иногда ваши выдумки не так уж невинны.

— Как это?

— А вдруг я подумаю, что вы нарочно рассказывали тогда о нас моей маме, что это был намек.

Он попытался вспомнить, что я имею в виду.

— Ах, это когда я сказал, что мы с вами... друзья по факультету?

Я кивнула.