Любовь

Он замолчал и стал очень серьезным. Потом сказал тихо:

— Вы прекрасно знаете, что никакого намека не было.

— Откуда мне знать?

Это уж было самое натуральное кокетство. Однако он проявил полную неопытность, отнесся к моему вопросу всерьез и снова задумался. Но предпочел не отвечать и взялся за картошку. Тут я заметила, что у него дрожат руки. Он просто не мог удержать картофелину в руке. Кроме того, на рукаве рубашки была оторвана пуговица и он болтался у кисти. Мало этого, похоже, что рвали его со страшной силой.

Стефан положил картофелину и поглядел на меня.

Я взяла его тарелку и молча начала чистить картошку. Он смотрел на мои руки, и это смущало меня. Смотрел он рассеянно — такой взгляд бывает у бесконечно усталых людей. Щетина на лице у него порядком выросла, и это придавало ему еще более унылый вид. На лбу его виднелась грязная черная полоса, давно не стриженные волосы не причесаны, а лишь приглажены пальцами. Мне вдруг стало его жалко, но это не было романтическое сожаление — сравнение с Жюльеном Сорелем уже не приходило мне в голову, — а я пожалела его, как жалеют несчастного человека.

Я разломила картофелины, намазала их маслом, посолила, посыпала красным перцем и пододвинула ему тарелку. Когда он взял кусок, я увидела, что руки у него продолжают дрожать.

— Я помою руки, — сказал он. — У вас есть вода?

Мы пошли в холодную кухню, и там я полила ему на руки.

Потом мы вернулись, и он снова сел к столу, но руки у него дрожали по-прежнему. Это разозлило его. Он поднялся и сказал:

— Не хочется есть.

А съел он одну картофелину.

— Так нельзя, поешьте!

Я встала и поднесла ему кусок прямо ко рту. Он взглянул на меня.

— Руки у меня чистые, — сказала я.

Он усмехнулся и съел кусок. Таким образом он съел всю тарелку. Я накормила его, как ребенка.

В моем отношении к этому человеку наступила полная перемена. Руки его дрожали, рукав у него был порван, он выпачкался, его еще явно трясло от каких-то необыкновенных переживаний. Но тогда я почему-то совершенно об этом не думала, а просто очень остро ощущала разницу между своими фантазиями и действительностью. Такие вещи я воспринимаю чувством, а не разумом.

Я сказала ему, что зашью рукав пиджака и пришью пуговицу на рубашке. Он кивнул. Потом я сказала, что в буфете есть остатки какого-то ликера и, если он хочет согреться, я ему дам. Он снова кивнул. Я поставила перед ним бутылку с шоколадным ликером. Рюмок у меня не было, и я дала ему стакан. Он налил немного, потом вдруг решился и наполнил стакан доверху.

— Выньте из пиджака пистолет, я буду шить.

Он посмотрел на пиджак и ответил, помедлив:

— В пиджаке нет пистолета.

Это меня удивило, но задавать вопросы было бессмысленно. И не только потому, что он все равно бы не ответил. Я чувствовала, что ему тяжело говорить. Я молча шила, а он медленно, но большими глотками пил ликер. Руки у него по-прежнему дрожали, зубы постукивали о край стакана. Выпив, он налил себе второй стакан. Но когда он наливал этот второй — я специально посмотрела, — руки его почти успокоились.

Он выпил еще полстакана и больше не стал.

— Я лягу, — сказал он.

Видно, даже этот слабый ликер на него подействовал. Наверное, за день он страшно устал. Около кровати его чуть качнуло, и он тут же лег. Я укрыла его одеялом, и через минуту он спал.

ГЛАВА XI

Заснуть я все равно не могла. Охваченная каким-то необъяснимо тягостным чувством, я понимала, что в эту ночь мне надо многое серьезно обдумать.

В комнате было совершенно темно, потому что даже слабое свечение ночного неба не проникало сквозь черную бумагу светомаскировки. Печка погасла, ветра на улице не было, и в абсолютной тишине я слышала только неспокойное дыхание Стефана. Он ворочался во сне, вздыхал, постанывал, и благодаря всем этим шумам я как бы продолжала свой сбивчивый разговор с ним.