Любовь больше, чем правда

Его чабанский род гордился им. Соседние рода завидовали. И приезжали погордиться и позавидовать в гости. Хотя и по очереди, но на месяц или на два.

Каждый вечер девушки исполняли перед ним и перед гостями занятный танец «канкан». И засыпая после жирного плова и чашки мутной араки на мягчайших коврах, обнимая то третью, то четвертую, Зураб сладко думал: «Вот оно — мужское счастье…»

Но так продолжалось недолго. Катя! Эта девушка стала новой и еще более беспредельной мечтой. Она затмевала даже Чикиту — эту светско-бомбо-сексуальную постоялицу журнальных обложек.

Зураб заприметил Катю еще тогда, когда брал ее на работу. Но его сразу же вынудили проститься с нею. А теперь она так расцвела на телеэкране.

Плоть его распалялась. Стоило Зурабу только на мгновение прикрыть глаза, только моргнуть, как Катя перемещалась из телевизора на заднее сидение его лимузина. Такая вся белокурая и в красном корсете, и в черных туфлях.

На левом переднем сидении представлял себе Зураб серебряное ведро черной икры. На правом — ящик самого дорогого, уже оплаченного кем-то из дипломатов шампанского. И он — Зураб, сидящий рядом с Катей, стреляет пробками сквозь амбразуры приоткрытых бронированных окон. Стреляет в прохожих. Но чаще стреляет во всяких там дипломатов, кладущих глаз на собственность чужого государства.

Двумя выстрелами замочив Большого оленя, он льет шампанское на голову Кати, на ее плечи, на грудь, на бедра, на жадно распахнутые губы…

И Зураб не на шутку зверел от таких фантазий. В его бритую голову коварно закрался серьезный план. Но исполнение этой чудовищной задумки джигит отложил до подходящего момента…

— В ней сам дьявол, — в свою очередь вперился в келейный телевизор Отец Прокопий. — Мне придется потрудиться, чтобы она не овладела умом и телом молодежи. Если что, то пожертвую собой, но спасу мир от этой сладострастной заразы.

И без особого труда, даже где-то с легкостью телезритель от церкви вспомнил, как на протяжении всей его святой миссии порочные девы пытались завладеть им. Как во время детских молитв девчонки задирали перед ним юбки, раскрывая ему таким образом свои несметные сокровища. Как в отрочестве они показывали ему из кустов свои немятые еще груди. Как в зрелом возрасте прихожанки исповедовали сексуальную неудовлетворенность и призывали в помощь его священную плоть.

Но Прокопий, выросший при монастыре, свято блюл категоричные заповеди. Где бы, с кем бы и в чем бы его ни заставали, он никогда не допускал никаких отклонений от небесной догмы. И потому с особенным ожесточением читал молитвы, а также вдоль и поперек кропил эрофильмы, публичные дома и библиотеки, распространяющие мирской грех в геометрической прогрессии.

И сейчас, глянув еще разок на телевизор, Отец Прокопий поднатужился и окропил-таки голубой экран святой как слеза ребенка струей…

— Да это же та самая официантка, — ткнула пальцем в телевизор Долорес, — Мойша, посмотри-ка на эту путу…

— Все в мире относительно, дорогая, — откликнулся из-за биржевой сводки супруг, — Вчера — пута, сегодня — звезда, идол. Да-да, я абсолютно точно это знаю. И, увы, такова тактика относительности. Кто знает, как оно все обернется дальше: сегодня — звезда, завтра — пута, отбросы, невеста всего рабочего квартала…

Долорес с необоснованной надеждой вздохнула:

— Как бы я хотела, чтоб эта твоя тактика все расставила по своим местам…

Супруг, привыкший ко всякому развитию дел, затянул было спич:

— Все мы таки ходим под тактикой относительности. Вчера…

Жена, однако, оборвала его как старый шнурок:

— Заткнись, «мой Ша». Ты только посмотри на нее. Бесстыжая дрянь…

Мойша снял очки размером в двадцать четыре минимальные зарплаты и послушно уткнулся в экран.

— Я сказала: смотри, а не пялься…

— Хорошо, хорошо, о, «моя целомудренная Соль», — надел очки Мойша и вновь скрылся за сводкой.

Там он блаженно закрыл глаза, восстанавливая в памяти фигуральное изображение Кати. С удовольствием вспомнил он и юную, упругую, под завязку наполненную содержанием Долорес. Не без удовольствия вспомнил и относительно юного себя, настойчиво стоящего у кровати умирающего отца.

В один момент отец не выдержал и передал ему шепотом основное свое завещание:

— Делай так, чтобы люди, не смотря на то, что ты делаешь, не смотря на то, как ты это делаешь, любили тебя. И тогда ты не только не спустишь все мое состояние, но и преумножишь его, продавая то, что в принципе невозможно продать, покупая то, что никому не купить…

Вот тогда-то Мойша, закрыв левой рукой глаза отца, правой налил кружку огненной воды осипшему от чтения молитв Отцу Прокопию Святобартерному.

Именно с тех пор они и были неразлей-вода. А по сему Мойшу никогда не терзали угрызения совести за сотворенное им на ювелирном рынке. Отец Святобартерный принимал от Мойши солидные пожертвования и без проблем отпускал ему все грехи, благословлял на новые подвиги против конкурентов. И состояние Капланов росло как на пивных дрожжах.

— Спасибо за совет, папа, — каждый вечер говорил перед сном Мойша в темноту.