Любовь эпохи ковида

И живу я волею судеб как раз на пересечении Невского и Большой Морской, напротив Дома искусств, в доме № 13 – тоже историческом. Тут внизу был оружейный магазин, где, по одной из легенд, секундант Данзас покупал пистолеты для пушкинской дуэли. Кроме того, тут был и знаменитый картежный вертеп, где волею Пушкина проигрался Германн из «Пиковой дамы». А еще тут проигрался и сам Пушкин – аккурат перед свадьбой! Но я – осторожно скажу, – кажется, выиграл – хотя бы уже потому, что здесь поселился. Как это произошло? В 1987 году из Парижа в Петербург привезли последнюю поэтессу Серебряного века, подругу Гумилева Ирину Одоевцеву и поселили в этом только что прошедшем капитальный ремонт доме, в длинной несуразной квартире, бывшей коммуналке, окнами во двор. Так было надо. Мол, у нас все в порядке, и эмигранты теперь едут назад. Когда-то Одоевцева была знаменита, мало того – очаровательна. Настоящее ее имя – Ираида (Рада) Густавовна Гейнике. Ее отец, Густав Гейнике, был богатый адвокат. Раннюю юность она прожила в Риге. В начале мировой войны ее семья приехала в Петербург, и вскоре Рада оказалась среди молодых писателей и поэтов, входивших в «Цех поэтов», которым руководил Николай Гумилев. Чуковский, хорошо ее знавший, вспоминал: «…она была женщиной с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос цвета старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, с очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих. В одной из своих ранних баллад она говорит о себе как о перевоплощении кошки. Гумилев в посвященном ей стихотворении “Лес” называл ее “женщиной с кошачьей головой”. …она в своей стремительной кокетливой речи не произносила по крайней мере половины букв русской азбуки, что… почиталось признаком величайшей изысканности. Она была всего только юной студисткой, а важные члены “Цеха поэтов”, настоящие, признанные поэты, нас, студистов, почти не замечали и держали себя с нами свысока. И вдруг все переменилось. Рада Гейнике, сделавшись Ириной Одоевцевой, стала центром всего примыкавшего к “Цеху поэтов” круга, стала душой этого круга, предметом его восхищения и почитания». А теперь восхищаюсь ею я, в квартире, где она жила перед смертью.

Ей было за девяносто, но она была блистательна, как всегда, и в квартире окнами во двор сразу же расцвел вокруг нее замечательный «светский салон». Все, кто что-либо значил в литературе, были милостиво приняты ею. Долгожданная «смычка» современности с Серебряным веком произошла в этом доме, и я в этом участвовал. Одоевцева успела здесь выпустить свои превосходные мемуары «На берегах Невы» и «На берегах Сены» – они рисуют прожитую ею жизнь отнюдь не благостно, многие знаменитые ее современники порой изображены несколько не традиционно… Когда она умерла, не оставив наследников, ее квартиру по действующему тогда закону должен был унаследовать писатель – и им оказался я. При социализме писатели зависели от власти, и такому сомнительному в их глазах автору, как я, квартиру бы не дали – а при капитализме уже квартиры на Невском задаром не раздают. А я проскользнул в узкую щель между социализмом и капитализмом, когда твердые законы советской власти еще действовали, но самой власти уже не было, и она не препятствовала моим планам.

Зато уж об этом доме, привольно раскинувшемся на двух самых лучших в мире улицах – Невском и Большой Морской, – я знаю все. Особенно про себя.

– Приехали! – говорю я, волнуясь.

Как никак, на скорой уезжал, лежа на носилках, и из последних сил иногда поднимался, видя темные куски Невского: дворец Строгановых, скупо освещенный… и уже Белосельских-Белозерских. «Как быстро же пролетела жизнь! – мелькали мысли. – Неужели вижу мой любимый Невский в последний раз?..» И возвратился по пути моего триумфа, когда лучи как раз ложатся вдоль Невского.

– В арку занырнем. Открыто! Останавливаемся. Не надо мне помогать. Спасибо. Я сам.

Поднимаюсь по лестнице, не очень удобной, – но надеюсь по ней еще ходить и ходить. Не винтовая, а треугольная, и без перил. Свобода! Хоть по левой стенке ползи, хоть по правой. И вот, отдыхиваясь, стою перед дверью, шарю на груди.

– Слушай… А ты не знаешь, где мои ключи?

После секундного колебания она вынимает их из сумки.

– На! И больше не теряй.

Вставляю. И цепенею. И она тоже.

– Что?

– Я всегда запираю на один оборот. Странно…

Сколько раз я проводил этот фокус: вставлял ключ в скважину – и цепенел. Даже порой бледнел. Это в зависимости от того, кто стоял рядом и был должен уйти! Но сейчас это как-то больно. Спасла меня!

– Пока! – Она поднимает руку, – Ходи теперь только в маске. А лучше вообще не ходи!

Это она осерчала.

– Боюсь, что в масках мы не узнаем друг друга! – скорбно произношу я.

– И слава богу! – отвечает она и сбегает по лестнице.