Любовь гика

Ифи скручивала косы Элли в две «корзиночки» и закрепляла их шпильками, после чего занималась собственной прической. Потом снова склонялась над Элли, поворачивала к себе ее отстраненное, мокрое лицо, вытирала его мягкой губкой и пальцем разглаживала сестре брови, поддерживая ее подбородок и не давая открыться рту. В эти мгновения Элли становилась похожа на себя прежнюю. До тех пор, пока Ифи не отпускала ее подбородок и челюсть не отвисала опять.

Хорст отвез нас на луг и остановился на пятачке белой от пыли травы. Мама помогла Ифи выйти наружу, и я раздала всем пластмассовые ведерки.

– У вас, близняшек, всегда были проворные пальцы, – произнесла мама, – но мы с Оли постараемся от вас не отстать.

Хорст уселся на землю, привалившись спиной к бамперу и держа наготове палку – на случай, если мы вдруг увидим змею, – но вскоре его разморило на солнце, и он захрапел.

Мама тянулась за ежевикой, стараясь не уколоться о шипы на ветках, и что-то тихонечко напевала себе под нос. Пальцы Ифи не отличались проворством. Ей приходилось поддерживать Элли той же рукой, в которой она держала ведерко, прижимая его к раздувшемуся животу. Свободной рукой Ифи послушно срывала с куста теплые, сочные ягоды, не обращая внимания на царапины, исчертившие ей кожу рваными красными линиями. Она неловко переступала с ноги на ногу и старалась встать так, чтобы держать Элли как можно дальше от колючих кустов. Дело шло медленно. Очень скоро Лил отошла так далеко, что мы едва слышали ее голос. Солнце припекало, воздух искрился пылинками. Ифи окликнула меня:

– Оли, мне надо присесть!

Когда я подбежала к ней, она стояла, вцепившись в толстый стебель какого-то вьющегося растения. Я забрала у нее ведерко и встала так, чтобы поддержать плечом Элли. Ее пустое лицо качнулось и склонилось ко мне. Ифи медленно развернулась, и мы принялись выбираться из зарослей ежевики.

– Я посижу здесь, на травке, – сказала Ифи, но я довела ее до микроавтобуса и усадила в тени. Она привалилась спиной к боку машины и положила голову Элли себе на плечо.

– Я чуть-чуть отдохну… Стоять на солнце…

Хорст широко распахнул глаза и принялся постукивать палкой по земле, делая вид, что он вовсе не спал. Я пошла искать маму.

Позднее, когда мы сидели у нас в кухне, мама взялась отмывать ведерки от темного ежевичного сока.

– Обычно мы собираем больше, но можно съездить еще разок завтра, – проговорила она. – Наберем, в общей сложности, на шесть-восемь банок.

Ягоды уже закипали в большой кастрюле на задней конфорке. Мама взяла длинную деревянную ложку и принялась помешивать вспененное варенье.

– Завтра лучше поехать без Ифи, – сказала я. – Сегодня она утомилась.

Я вдыхала сладкий запах ежевики и маминого пота, наблюдая, как у нее под коленями сзади бьются синие жилки.

– Им надо побольше бывать на воздухе. Близняшкам нравится собирать ягоды даже больше, чем есть. Хотя Элли любит варенье.

– Элли уже ничего не любит.

Ее ноги напряглись. Я подняла голову. Деревянная ложка застыла. Мама стояла, уставившись в кастрюлю.

– Мама, Элли больше нет. Ифи изменилась. Все изменилось. Это варенье из ежевики, готовка обедов на всю семью, которая давно уже не собирается за одним столом, торты на дни рождения Арти… Зачем это, мама? Перестань притворяться. Семьи больше нет.

Она ударила меня ложкой. Сильно, с размаху – прямо по уху. Фиолетово-черный сок забрызгал весь стол. Мама в ужасе уставилась на меня. Я тоже уставилась на нее, открыв рот. Потом развернулась и убежала.

Я пришла к дедушке и забралась на капот грузовика с генератором. Мама никогда в жизни меня не била. Это был первый и единственный раз, и я знала, что получила заслуженно. Также я знала, что мама уже давно выпала из реальности и никогда не поймет, почему это было заслуженно. Она ударила, не задумываясь. Это был рефлекторный, животный отклик на святотатство. Но я сама верила, что все плохо, что Арти отвернулся от нас, близнецы сломлены, Цыпа потерян, папа слаб и испуган, у мамы туманится сознание, и я осталась совсем одна – юная старуха, сидящая на руинах, глядя на то, как все рушится, и греясь в дыму этого погребального костра. Мне было так одиноко и грустно, и рядом не было никого, кто сумел бы меня утешить. Я ненавидела маму за то, что она не желает признать очевидное и разделить со мной горе. Наверное, в моем взрослеющем сердце еще теплилась детская надежда, что если мама откроет глаза и увидит, что́ происходит, она все исправит, починит, как сломанную игрушку, и все станет, как прежде.

Мимо прошла рыжая, вонзая в пыль красные каблуки. Она взглянула на меня и открыла рот, чтобы что-то сказать, но потом передумала. Отвернулась и пошла восвояси.