Любовь гика

Представление шпагоглотателей завершилось, но публика не расходилась. На сцену вышел Игольница. Фанфарон перед нами слегка побледнел, однако остался сидеть на месте. Арти смотрел как завороженный. «Отличный хронометраж», – пробормотал он однажды, когда Игольница просунул большой металлический крюк в перманентную дырку, пробитую у него в языке, и исполнил чечетку с грузом в двадцать пять фунтов, свисающим на цепи с языка. Потом Игольница поднялся по стремянке с перекладинами из клинков, станцевал на лежанке, утыканной гвоздями, и приступил к номеру с иглами и булавками. У него за спиной двое младших сыновей шпагоглотателя жонглировали огненными шарами, и Игольница очень точно рассчитывал каждое движение, нагнетая напряжение. Он работал с хромированными вязальными спицами длиной в десять и восемнадцать дюймов. Впечатляюще. Бедра – насквозь. Кожа на груди – насквозь. Когда он прокалывал себе живот, из ранок потекла кровь. Тонкие алые струйки очень эффектно смотрелись на белой коже. Под конец представления он принялся прокалывать щеки и губы булавками, и мы с Арти покинули шатер, чтобы не застрять с коляской в толпе, когда публика будет выходить.

– Он точно не из цирковой семьи? Ты уверен? – спросил меня Арти на обратном пути.

– Обычные фермеры. Выращивают яблоки.

– Ему не помешал бы хороший конферансье. Пантомима – это хорошо, но с конферансом было бы интереснее.

Я промолчал. Он думал об Оли – о юной Олимпии. Меня удивила нотка боли в его голосе. Словно он боялся потерять ее.

– Мне все равно. Когда тебе не все равно, от этого только хуже. Поэтому мне все равно.

Голос Цыпы был унылым, сухим и плоским, как коровья лепешка. Арти с подозрением покосился на него и вновь повернулся ко мне. Мы втроем собрались в Яслях на тайную встречу. Охранники остались снаружи, в ночном тумане, а мы с Арти и Цыпой укрылись в дальней комнате, где мягкое желтое сияние подсвечивало стеклянные банки с нашими мертвыми братиками и сестричками, и Арти рассказал, что нам предстоит сделать.

Цыпа сидел на полу, прислонившись к стеклянной витрине. Я прижалась к нему плечом и наблюдала, как Арти ерзает в коляске, погруженный в раздумья. Я пыталась уловить его настроение по наклону головы и по стиснутым зубам.

– Обычно меня не волнует, что ты думаешь, Цыпа, – промурлыкал Арти, пристально глядя на нас. – Пока ты выполняешь свою работу, можешь думать что хочешь. Но конкретно сейчас постарайся понять. Нас только трое. Мама с папой тут не помогут. Вся охрана, весь техсостав, артурианцы, артисты, даже Хорст… на них полагаться нельзя. У них у каждого свой интерес.

Он говорил, а мы слушали. Я чувствовала, как Цыпа дрожит мелкой дрожью под песню Артуро.

– Мы остались втроем. У близняшек другие заботы. – Арти замолчал на мгновение, видимо, ждал, не возмутимся ли мы и не начнем ли его обвинять. Но мы промолчали, и он продолжил: – Вы возьмете троих охранников. Остальные пойдут со мной. Когда вы начнете, я буду там, наверху. Я хочу это видеть. Вам все понятно?

Мы молча кивнули. Арти включил мотор инвалидной коляски, ударив по кнопке ребром правого плавника.

– Только не облажайтесь, ребята. Я на вас очень рассчитываю.

Мы шли по темному лагерю, и Цыпа держал меня за руку. Следом за нами бесшумно скользили трое сопровождающих. Арти с отрядом из пятнадцати охранников отправился в лагерь артурианцев.