Любовь горца

Он знал, что ответ на этот вопрос нужен им обоим. После того как она отчитала его в его собственном доме, он твердо направил свои стопы в сторону своей комнаты, находившейся в противоположном, дальнем конце западного крыла. Но чем дальше он уходил от нее, тем холоднее ему становилось. Тяжелее давила его ноша, пока он не почувствовал, что шея и плечи готовы лопнуть от напряжения. Тогда он развернулся, не совсем понимая, что делает, и, спотыкаясь, пошел в ее комнату.

Аромат лаванды и роз висел в воздухе. И у него подогнулись колени, когда он увидел стоящий на туалетном столике сухой букет, который он послал ей недавно. Букет высох, но сохранил аромат, и его сберегли как драгоценность.

Он продолжал сидеть там, где прежде устроился, чувствуя, как тревожный зверь, шевелящийся в его груди, начал успокаиваться от звуков ее хрипловатого голоса. Он чувствовал, как ее женственное присутствие напоминает ему, что он – человек. Что он способен не только на гнев и ярость, но и на радость и нежность, и еще… на что-то такое, что возникало в груди, когда она была рядом.

Она казалась той тихой обителью, куда устремлялись его мысли, где бы они ни бродили. За ее нежный голос он цеплялся, когда демоны прошлого начинали свой вой у него в голове. Когда он вспоминал о красоте, он представлял себе ее лицо. Когда ощущал себя холодным и твердым, как железо, воображение рисовало ее мягкость и уступчивость, и это согревало его кровь. Она была единственным существом, способным умерить пламя его гнева.

Что, собственно, он делал здесь, сидя в темноте? Он толком сам не понимал, потому что повиновался своему инстинкту, требующему найти ее, как раненое животное ищет безопасное убежище.

– Его звали Брутус, и отец его убил.

Признание вырвалось из него прежде, чем он смог остановиться. Оно повисло между ними тяжким грузом. Филомена уронила руки, и Лиам подумал: «Осознает ли она, что сделала осторожный шаг в его сторону?».

– Вашу собаку?

Он кивнул, но тут же почувствовал себя неловко, потому что она могла в темноте не увидеть его кивка. Ему хотелось спрятаться, отказаться от своих слов, уйти в себя. Но внутри него жили воспоминания, а он не желал провести ночь в их компании. Только в ее компании.

– Почему ваш отец совершил такой ужасный поступок? – В ее голосе было только любопытство, без жалости и осуждения, поэтому он смог ей ответить.

– Потому что я любил Брутуса, а отцу доставляло удовольствие уничтожать все, что я любил, отказывать мне во всем, чего я хотел, и наказывать меня за любую слабость или привязанность.

Она издала горлом звук, выражающий сочувствие, и Лиам ощутил его как бальзам на горящую рану.

– Отец хотел меня сломать, чтобы сделать таким, как он сам. Он желал создать себе помощника, чтобы вершить зло, маниакальную копию собственной жестокости. Я постоянно сражался с ним, но в чем-то, боюсь, он преуспел и сделал меня похожим на себя. Сделал меня очень большим, очень сильным и неистовым. Он нанес мне множество ударов, сломал несколько костей, но самым болезненным ударом для меня стала смерть Брутуса.

Господи, зачем он это говорит? Он уже не просто взрослый, а стареющий мужчина, похоронивший все это во тьме прошлого под куда более жестокими преступлениями. Возможно, на него подействовал виски, развязавший ему язык, или ночь и луна. А может, женские чары вырвали этот рассказ у него прямо из горла. Запаниковавшая часть его существа хотела его остановить, но другая часть заставляла двигаться дальше, потому что чувствовала, что тяжкий груз стал сползать с его плеч по мере того, как он произносил свое признание.

Филомена решилась подойти еще ближе, скользя по ковру с такой непередаваемой чувственностью, что Лиам уже не знал, стоит ли ему продолжать рассказ. Он почти желал, чтобы она оставалась на прежнем расстоянии, недосягаемая для его рук. Но то, что она к нему приближалась, напоминало чудо, подобное тому, что произошло в знаменитой басне о льве и ягненке.

– Шрамы на вашей спине появились еще до того, как вы пошли служить в армию? Это сделал ваш отец?

– Большую их часть, – ответил он честно, одновременно не желая, чтобы его жалели, и покоряясь ее жалости.

Но Филомена не стала показывать, что жалеет его, она только промолчала и едва слышно сглотнула.

– Можно ли мне задать вам один вопрос?

Ей позволено говорить все что угодно, только бы звучал этот голос, который добирался до его сознания через тени и воспоминания, снимая напряжение и лаская его мускулы, жилы и кости.

Поскольку он не ответил, она решила продолжить:

– Если поведение отца нанесло вам такую ужасную рану, зачем же ранить Эндрю тем же способом?

Лиам окаменел.

– Нет, барышня, неужели вы не понимаете, что я стараюсь уберечь его от потери? Брутус жил у меня меньше года, когда его убили… у меня на глазах. Что, если привязанность моего сына будет длиться десять или пятнадцать лет, а потом собака умрет или сбежит? Разве не правильней будет с моей стороны избавить сына от этой боли до того, как она случится?

– Лорд Теннисон был первым, кто сказал: «Уж лучше полюбить и потерять, чем не любить совсем».