Любовь и бесчестье

Монтгомери уставился на Эдмунда Керра, раздраженный тем, что тот оторвал его от работы.

Плотники сделали шесть необходимых ему столов с непостижимой скоростью и составили их в форме латинской буквы U посреди помещения винокурни. Теперь Эдмунд стоял перед одним из столов, глядя на Монтгомери, будто нашел что-то важное.

– Вы не желаете совершить поездку в Глазго, ваша милость, и проинспектировать там фабрики?

– Не могу себе представить большего расточительства своего времени, – ответил Монтгомери, не отрывая взгляда от своих бумаг.

Он хотел присоединить пропеллер к движущимся стропам, а это требовало полной концентрации внимания. И теперь ему приходилось ждать, пока Эдмунд уйдет.

– А как насчет рыбных промыслов? – спросил Эдмунд.

– Они тоже требуют моего присутствия?

Сегодня Монтгомери провел долгие часы, склонившись над лопастями пропеллера, стараясь придать им нужную форму. Разрабатывать и совершенствовать чертежи движущего механизма оказалось легче, чем он предполагал. Да и как же иначе, ведь он в течение долгих лет работал над своими чертежами.

То, что ему удалось построить двигатель и водрузить его наверх оболочки, было поводом для настоящего торжества.

Но он не обязан никому об этом рассказывать.

Никогда Монтгомери не делился своими планами по управлению движением воздушного шара ни с кем, кроме старших по званию офицеров в Военном департаменте. Это давало возможность лавировать между воздушными потоками, а не зависеть от них.

Успех даже без понимания и одобрения других все-таки оставался успехом.

Если бы Монтгомери смог одновременно открыть заглушку порта и правого борта корабля, положительный воздушный поток, достаточный для его контроля над высотой, был бы обеспечен. Он сделал запись о наклонном положении лопастей и их смещении на несколько градусов, прежде чем посмотреть на Эдмунда.

– Это все?

– Вам совсем безразличен Донкастер-Холл, ваша милость? Верно? – спросил Эдмунд. В голосе прозвучало недоумение и изумление, лишившие его язвительности.

Монтгомери поднял глаза от своих заметок и пристально посмотрел на собеседника.

– Верно, безразличен.

– Могу я спросить, почему, сэр?

Монтгомери усмехнулся:

– Нет, не можете.

– Это потому, что вы не имеете намерения оставаться в Шотландии, ваша милость?

Монтгомери так долго и пристально смотрел на Эдмунда, что тот понял намек, повернулся и вышел из винокурни.

– Кто имеет дело с кошками, не может избежать царапин, сэр, – послышался голос Рэлстона за его спиной.

Монтгомери повернулся посмотреть на своего мажордома, в котором заметил зарождение интереса к изготовлению воздушных шаров по тому, как тот буравил взглядом спину Эдмунда.

– Я так понимаю, Рэлстон, что вы не жалуете моего поверенного?

– Я не вижу в нем особых недостатков, сэр. Он мыслит, как и положено законнику. Если чего-то нельзя постичь, следует с этим смириться.

Монтгомери решил не говорить Рэлстону, что и сам изучал право и даже имел намерение практиковаться. Но жизнь внесла свои коррективы.

– У него наилучшие намерения, сэр, – сказал Рэлстон. – Но все его мысли о благополучии имения. Он не думает о людях.

Монтгомери сомневался в том, что Эдмунд думает именно так. С момента, когда он познакомился с поверенным, было очевидно: Эдмунд предан Донкастер-Холлу, да и ему тоже, но только потому, что он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер. Он питал почтение к титулу, а не к личности.

Проклятие! Его внимание рассеялось. Монтгомери уставился на лежащие перед ним чертежи и мысленно проклинал поверенного.

– Я почти готов создать шар, Рэлстон, – сказал он, – и испытать воздушные потоки. Хотите сопровождать меня?

Рэлстон покачал головой.

– Все не так страшно, как кажется.

– Лучше быть трусом, чем трупом, сэр, – ответил Рэлстон, усмехаясь.

– Мне придется переубедить вас, – сказал Монтгомери, решив завершить сегодняшнюю работу.

– Конечно, вы можете попытаться, сэр, – ответил Рэлстон, стараясь попасть в ногу с ним, когда они покидали винокурню. – Предупредить вас, только справедливо, сэр. Упрямство в крови у шотландцев.

Монтгомери знал это слишком хорошо, будучи мужем упрямой шотландки. Однако тотчас же забыл обо всем, что собирался сказать, пораженный открывшимся перед ним зрелищем.

В Донкастер-Холле было сорок человек прислуги. Равное число мужчин и женщин. Большинство мужчин выстроились на газоне на склоне холма перед фасадом Донкастер-Холла, образовав три ряда. Во главе этого построения стояла его жена. Перед каждым из рядов находилось по ведру воды.

Вероника подняла руку, и первый из мужчин схватил ведро, передал его следующему в ряду, и так до тех пор, пока оно не дошло до последнего мужчины, опрокинувшего его на гору горящей соломы.

Должно быть, Вероника засекала время их действий, потому что, когда объявили победителя, мужчины в центральном ряду подняли руки, празднуя свою победу.

– Что она делает?

– Это пожарная команда, сэр, – ответил Рэлстон. – Леди Фэрфакс настояла на том, чтобы ее создали.

– Настояла? Почему?

– Прошу прощения, сэр, но такова была ее воля. Ребята здесь с полудня.

На Веронике было платье, которого он раньше не видел, – в зеленую полоску, и оно ему понравилось.

Монтгомери зашагал вверх по склону холма, направляясь к жене. Вероника увидела его приближение и обратилась с речью к своим людям:

– Вы все сделали очень хорошо. Запомните свои цвета, и попрактикуемся на следующей неделе.

– Цвета?

Она ему не ответила. Только обернулась посмотреть на него и принялась собирать ведра.

– Ты возвращаешься в Америку?

– Что?

– Почему ты бродишь каждую ночь? – спросила она.

– А что в этом дурного?

Вероника понизила голос:

– Почему последние две ночи ты не приходил ко мне?

Монтгомери хмуро смотрел на нее.

– Над чем ты там трудишься в винокурне?

Он не ответил, и тогда лицо Вероники отразило его выражение: она тоже нахмурилась.

– Я не стану отвечать ни на один твой вопрос, – заявила она, – пока ты не ответишь хотя бы на один мой.

С этими словами она подхватила ведра и удалилась, оставив его стоять и смотреть ей вслед.