Любовь и бесчестье

Менее чем через четверть часа Монтгомери был уже в конюшне и отдавал распоряжения кучеру.

Ни один из них не упаковал вещи и не взял с собой чемодана, поскольку поездка обещала быть недолгой.

Небо казалось синевато-серым, а воздух сгустившимся из-за дождя. Даже деревья обрели тускло-зеленый цвет, а река цвет олова. Монтгомери не знал, сколько в этом мрачном пейзаже было от действительности, а сколько он вообразил из-за своего скверного настроения.

– Я кузнец, ваша милость, – сказал Робби. Голос его доносился из другого конца кареты. У него все еще был испуганный вид. – Не понимаю, почему вы приказали мне ехать с вами.

Монтгомери повернул голову и посмотрел на спутника.

Робби с такой силой прикусил губу, что та побелела. Потом, судя по всему, набрался храбрости:

– Вы гневаетесь на Элспет, сэр? Она славная девочка. К тому же преданная.

– Уверен, что это так, Робби.

Минутой позже Монтгомери сжалился над молодым человеком.

– Я собираюсь вернуть жену. А раз твоя вместе с ней, то естественно, что и ты захочешь возвратить свою. По тому я и взял тебя с собой.

Робби кивнул, но, судя по этому жесту, так и не успокоился.

– Да, ваша милость.

– Я американец, Робби. И стал им задолго до того, как стать лордом. В Америке все люди равны.

– И у нас в Шотландии тоже у каждого своя гордость, сэр.

– Отлично. Значит, ты не станешь возражать, если я попрошу тебя называть меня Монтгомери?

Робби смотрел на него в ужасе:

– Я не стану вас так называть, сэр. Это было бы невежливо.

– Но я буду воспринимать как оскорбление, если меня будут постоянно называть «ваша милость». Мне это надоело, Робби.

Монтгомери снова опустил голову на спинку сиденья и закрыл глаза.

– Вы хотите сказать, что ее милость не испросила разрешения на поездку, сэр?

Монтгомери открыл глаза и посмотрел на кузнеца.

– Мы потому и гонимся за ними, сэр?

Черт бы его побрал, если он знал, как ответить Робби.

Ему совсем не нравилось чувство, которое он сейчас испытывал, будто по спине у него поползли холодные мурашки. Не так-то легко признаться в том, что испытываешь стыд. Особенно теперь, когда Монтгомери припомнил все, чего наговорил Веронике.

Как он ни пытался приписать ей роль эгоистичной интриганки и убийцы, оказывалось, что она никак не вписывается в этот образ. И все же она была импульсивной и упрямой, страстной и скрытной.

Скрытной? Или она просто защищала свое право оставаться самой собой?

Монтгомери вспомнил выражение ее лица, когда дядя высмеивал ее, и то, как на ее лице проступила боль сквозь привычную защитную маску равнодушия.

В то утро, когда он спросил Веронику, почему она оказалась в винокурне, выражение ее лица было точно таким же.

Он оскорбил ее.

Черт бы его побрал!

Нет, это она его уязвила.

Черт бы побрал ее!

Монтгомери не отвечал добрые пять минут после того, как Робби задал ему этот вопрос.

– Мне надо знать, почему уехала моя жена.

Слава Богу, кузнец промолчал. Да и что, черт возьми, мог бы Робби сказать?