Любовь и бесчестье

— Ты красивая женщина, Вероника.

Она почувствовала, как от его ответа по ее телу разливается тепло, но не поддалась этому ощущению и задала следующий вопрос:

— Так что тебе не нравится во мне?

Она заставила себя встретить его взгляд.

— Мой «дар»?

Монтгомери долго смотрел на нее, словно изучал, и у нее возникло ощущение, будто он осторожно нащупывает путь, ступая по гравию босыми ногами.

— То, что я не американка? У нас общее наследие, Монтгомери. Твоя семья, как и моя, происходит из Шотландии.

Он так крепко сжал ее предплечья, что ей показалось, он хочет встряхнуть ее.

— Ничто в тебе не вызывает моего неудовольствия, — сказал он, и это показалось ей правдой. — Когда мы занимаемся любовью, я не думаю ни о ком другом.

И все-таки он не любил ее. У него не оставалось любви для другой женщины. Не глупо ли с ее стороны желать больше того, что у нее было?

Он не мог держаться в стороне, но чувствовал, что каждый раз, когда бывает с Вероникой, она вытягивает из него чуть больше, чем он сказал прежде. Будто перед ней вязаное одеяние и она постепенно вытягивает из него нитку, шаг за шагом наматывая ее на палец. Единственный способ заставить ее замолчать и расслабиться самому — это заниматься с ней любовью долго и жестко, пока она не впадет в изнеможение и будет не в состоянии задавать вопросы.

Их постели оказались слишком далеко друг от друга. Тогда одним плавным движением Монтгомери сел сам и посадил Веронику на колени спиной к себе, покопался в горе ее нижних юбок и нашел разрез в панталонах.

Она произвела какой-то тихий звук, похожий на вздох, и это еще больше воспламенило его.

Монтгомери едва слышно выругался, отчасти обращаясь к себе, отчасти к ней, чувствуя свою боевую готовность и не прилагая к этому ни малейших усилий, Вероника была рядом, и он желал ее. И это было ясно, как то, что ночь сменяет день. Он гадал, сознает ли она, как он зависит от нее, как чертовски беспомощен, когда оказывается вблизи нее, сколько думает о ней и как легко она его воспламеняет. Она улыбалась, и он желал ее. Она хмурилась, и он желал ее. Какие бы чувства Вероника ни испытывала, что бы ни надевала, что бы ни делала, он желал ее.

— Монтгомери, — пробормотала она его имя, произнеся его со своим чувственным шотландским выговором.

Возможно, она слишком суетилась вокруг него, но он находил это столь же соблазнительным, как сам грех.

— Раздвинь ноги, — сказал Монтгомери, гадая, подчинится ли она.

Вероника чуть-чуть развела ноги так, что он смог затеять с ней игру пальцами.

И если бы кто-нибудь вошел в гостиную, то не увидел бы, как его пальцы ласкают ее влажную плоть, дразня эту нежную и податливую часть ее тела.

Вероника застонала, и это был такой скромный и едва слышный звук, что он мог бы быть вызван чем угодно. Его палец продолжал ласкать ее, а мгновением позже проник внутрь.

Монтгомери был возбужден и отвердел до боли.

— Ты думаешь о королеве? — спросил он хриплым голосом.

Ее веки затрепетали, и глаза закрылись.

— Нет.

— Гадкая Вероника, — сказал Монтгомери и убрал руки.

Ее глаза открылись, и она несколько раз моргнула.

— Я попытаюсь, — сказала Вероника, и в ее голосе тоже появилась хрипотца.

Рука Монтгомери снова оказалась в ее самом интимном месте, и он принялся ласкать и гладить разбухшие складки плоти, нежно дотрагиваясь до каждой. Потом его руки оказались у нее на бедрах, и он поднял ее.

— Разведи ноги пошире.

Вероника подчинилась, Монтгомери расстегнул свои панталоны и скользнул в нее плавным легким движением.

Вероника всхлипнула.

— Не двигайся, — сказал Монтгомери, откинув голову на спинку стула и полностью погрузившись в ощущение ее влажности и нежности.

Как, черт возьми, он мог думать о какой-нибудь другой женщине? Да он не мог сейчас думать ни о чем.

Вероника подалась вперед точно таким образом, будто делала это не в первый раз и знала, как довести его до безумия.

— Ты так восхитительна, — произнес Монтгомери голосом, жестким, как наждак. — Не двигайся. Господи, пожалуйста, не двигайся.

Вероника выпрямилась и оказалась именно в той позе, что и прежде, и сложила руки на коленях. Он оказался внутри ее, заполнив ее до края, ощутив жар и тугую плоть, что грозило быстрым окончанием этой прелюдии.

Монтгомери отвел ее волосы от затылка, провел ладонью вверх, поднимаясь к вороту, застегнутому на все пуговицы, как полагается. Провел руками по корсажу, ощутив ладонями ткань, обтягивавшую тонкую талию, пробежал пальцами по каждому шву, будто желая ощутить уместность одежды. Его правая рука добралась до складок на юбке, а левой он удерживал ее на месте.

Ткань ее платья прикрывала его колени и большую часть сиденья стула.

Дыхание Вероники было частым, веки полузакрытыми, а щеки слегка окрасились румянцем от прихлынувшей к ним крови. Она прикусила нижнюю губу. Из-за того, что она сидела к нему спиной, он не мог поцеловать ее в губы. Он рванулся вверх, чтобы наказать ее за невозможность поцеловать и за то, что так хотел это сделать.