Любовь и другие мысленные эксперименты

В гостиной страстно гомонили бразильские актеры, с одинаковым пылом набрасывавшиеся и на своих возлюбленных, и на картонные декорации. В Каноа-Кебраду Прайсы переехали по множеству причин, но единственной, до сих пор не утратившей актуальности — по крайней мере для Элизабет, — оставалась ее любовь к португальскому языку. Мать все детство рассказывала ей байки о далеких предках, сколотивших состояние на каких-то портовых делах. А стоило на телеэкране появиться рекламе портвейна, как она тут же объявляла: «Смотри, это твой прапрадедушка. Ты принадлежишь к древнему пиратскому роду». Связи между креплеными винами и морскими грабежами Элизабет как-то не улавливала, и поскольку из материальных свидетельств существования того человека был лишь мелькавший в вечернем телеэфире расплывчатый силуэт, Элизабет он запомнился как некий воображаемый дедушка из детства. Однако чем старше она становилась, тем заметнее делалось ее средиземноморское происхождение: взрывной нрав и мгновенно прилипающий загар, крупный нос и кудри, которые позже унаследовала ее дочь в каком-то совсем уж буйном варианте.

Вспомнив о Рейчел, Элизабет нахмурилась.

— Есть хочу, — выходя из ванной, объявил Николас. — Во сколько выезжаем? — И замер, заметив на лице жены выражение, означавшее, как он усвоил за прошедшие годы, что она думает о дочери, и грозившее выгравировать у нее на лбу карту выпавших на ее долю невыносимых страданий. — В Англии сейчас как раз время пить чай. Думаю, можно и позвонить ей, если тебе хочется.

— Николас, не глупи. Я ведь уже оделась.

Муж пожал плечами и, прежде чем выйти из комнаты, в последний раз покосился на кровать. Тридцать пять лет брака внушили ему, что носки — равно как и секс, и хорошее настроение — должны быть доступны без предварительных просьб с его стороны. Нужно только сохранять спокойствие — и все устроится.

Дверь за ним захлопнулась, и бразильские мыльные страсти притихли. Элизабет вывалила содержимое дневной сумки в вечерний клатч и постаралась сосредоточиться на грядущем вечере. О Рейчел думать не хотелось. Если происходящее во внутреннем мире мужа доходило до нее только в виде разнообразных шумов — этакой душевной азбуки Морзе, то дочь о том, что происходит у нее в голове, вообще никак не семафорила. К телефонным разговорам с ней — тем более теперь, когда они были так далеко друг от друга — Элизабет предпочитала готовиться заранее, чтобы не разрыдаться в процессе.

Она сунула мобильник поглубже в сумку и обернулась к зеркалу, чтобы уложить волосы. Мелирование, сделанное, чтобы замаскировать седые пряди, придало волосам ухоженный вид, но нисколько ее не омолодило. К тому же локоны, так круто завившиеся от влажности, когда они только приехали в Бразилию, теперь сникли от краски и вместо того, чтобы задорно подпрыгивать при ходьбе, безвольно липли к трикотажным блузкам, которые Элизабет носила днем. Собственное отражение, подсвеченное лишь тусклой настольной лампой, глянуло на нее из зеркала, словно из-под толщи воды. Элизабет пристально уставилась на него. «Ты все еще там», — без особой уверенности сказала она себе. Из сумеречной глубины на нее смотрело лицо дочери. Элизабет прижалась лбом к холодному стеклу и закрыла глаза.

Такая тихая спокойная малышка. Даже не поймешь, дышит ли. Подкрадешься, бывало, к колыбельке и потянешь легонько за подол крошечного платьица. Изящное личико, обрамленное влажными от пота спутанными кудряшками. Берешь ее на руки и прижимаешь к себе крепко-крепко. Ты так ей нужна. У нее целая жизнь впереди. Все только начинается.

Дочь росла послушной, даже в подростковом возрасте особенно не доставляла хлопот. Ну так, немного боди-арта, легкие наркотики — все настолько невинно, что даже удивительно. Юность самой Элизабет пришлась на эпоху Ронни Лэйнга, известного шотландского психиатра. «Мне просто кажется, что если хочешь удолбаться и разукрасить себя, есть способы поинтереснее, чем марихуана и татуировка-бабочка». Такой вот она была матерью — веселой и невозмутимой. И, уж конечно, толика юношеского бунтарства ее не пугала. Лишь после того, как Рейчел съехала из родительского дома и стала проявлять признаки независимой личности, Элизабет вдруг осознала, что совсем не понимает дочь.

Она была скрытной, вот в чем дело. Элизабет тайны никогда не жаловала, считала, что ревностно оберегают личное пространство лишь аморальные типы. Вот у нее же не было никаких секретов. А если и были, то хранила она их исключительно в интересах тех, кого любила. Ведь общаться и делиться — лучшие человеческие порывы. Разве величайшие произведения живописи, поэзии и научные достижения не увидели свет потому, что их авторы мечтали стать известными? Самой Элизабет всегда хотелось разузнать как можно больше обо всех своих знакомых, и подробностями своей жизни она в ответ делилась охотно. «Только соединить», как говорил Форстер. Но дочь ее, создание, которому она дала жизнь, желала исключительно разъединять. По крайней мере, так казалось со стороны.