Любовь и другие виды спорта

— Они заняты обычными, повседневными заботами. Принимают ванну, вытираются, расчесывают волосы. Они даже не замечают, что на них кто-то смотрит. К твоему сведению, Дега однажды признался, что писал своих женщин так, будто украдкой подглядывал за ними. Что его купальщицы вели себя естественно и непринужденно, как кошки, когда те вылизывают себя.

— Дега украдкой подглядывал, как женщины вылизывают себя? — поразился я, с трудом сдержав смех.

— Как кошки вылизывают себя, извращенец.

Я не выдержал и громко расхохотался.

— И еще, заметь, натурщицы не симулируют блаженный экстаз. На большинстве картин, — Сара обвела рукой зал, — ты даже лиц их не увидишь.

— Если подумать, это еще хуже. Выходит, твой Дега женщин и за людей-то не считал. Натурщицы для него были безликой плотью.

— Ну, это уже ни в какие ворота… — возмутилась Сара и, вспомнив про свой бокал, отхлебнула шампанского.

— Почему тебе так претит мысль, что Дега был обычным мужиком и любил смотреть на голых женщин? Неужели это умаляет ценность его картин? Разве женщины сами не мечтают казаться привлекательными и сексуальными? Да все замужние женщины жалуются, что для своих мужей они только матери да кухарки, и вечно ноют, что мужья засматриваются на малолетних свистушек. Вы ведь сами хотите, чтобы в вас видели объект желания.

— Мы хотим, чтобы в нас видели личность, — объявила Сара. — Личность, а не какой-то там объект. А в желании казаться привлекательной нет ничего зазорного! — Она уже почти кричала.

— Тогда нет ничего зазорного и в том, чтобы воспринимать женщину как сексуально привлекательную личность, правда? А если так, то почему Дега не мог писать голых женщин только потому, что ему нравилось на них смотреть?

— Не мог!

— Да почему?

— Потому! Я уже все тебе объяснила!

Ого, неслучайно говорят, что гнев красит женщину.

— Ты что, меня совсем не слушаешь? Если бы Дега писал женщин для того, чтобы взбудоражить свое воображение, он делал бы это иначе! Ты посмотри на эти картины. Разве можно, глядя на них, думать, что Дега был импрессионистом-вуайеристом?!

— Но это все равно голые женщины. И с этим ничего не поделаешь, — невозмутимо сказал я.

— Да что ты как заведенный талдычишь «голые, голые». Они не голые, а обнаженные.

— Какая разница…

— Большая. Серия называется «обнаженные», а не «голые».

— Это нечестно, — возмутился я. — У тебя кончились аргументы, и ты начинаешь придираться к словам.

— Все честно! Не мне тебе объяснять, какое значение могут иметь слова.

— Тогда тебе, наверное, будет неприятно узнать, что, по-моему, «обнаженная» звучит даже более эротично, чем «голая».

— По-моему, тоже.

Я изумленно уставился на нее.

— А что тут такого? — Сара пожала плечами.

— Все это время ты утверждала, что картины Дега — чистое и непорочное искусство. Что в них нет и намека на эротику. Что женщины на картинах обнаженные, а не голые. А теперь ты признаешься, что слово «обнаженные» звучит более эротично, чем «голые». — Я вскинул руки. — Ты противоречишь сама себе!

Кажется, я ее доконал. Она шагнула ко мне, глаза ее сверкали.

— Во-первых, это ты противоречишь мне. Во-вторых, твои заявления настолько абсурдны, что я не понимаю, что́ мы обсуждаем. В-третьих, Дега никогда не был женат и однажды даже заявил, что женщины безобразны. Сомневаюсь, что ему так уж нравилось смотреть на безобразных женщин. В-четвертых…

— Он считал женщин безобразными?

— В-четвертых, «обнаженная» звучит более эротично, чем «голая». Но эротизм не равнозначен похоти. Эротизм куда тоньше и сложнее, чем сексуальность.

— Согласен, но…

— Между «обнаженная» и «голая» огромная разница. Такая же, как между эротикой и порнографией. Как между Моцартом и Мерилином Мэнсоном. Любовью и совокуплением. Благородным вином и мочой, которую подают в китайских ресторанах. Все дело в утонченности вкуса. В умении различать оттенки, чувствовать нюансы и глубину. Это то, что отличает нас от африканских горилл, членов студенческих клубов и биржевых брокеров.

Нет, она была просто восхитительна.

— И в-пятых, Джек. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, поэтому кончай прикидываться.

Я невольно ухмыльнулся.

— А ты знаешь, что я знаю. Так, да?

— Да!

— Откуда?

Сара отвернулась и снова уставилась на картину. Рассматривая «Женщину, купающуюся в неглубоком тазу», она сказала:

— Я не привела бы тебя сюда, если бы чувствовала, что ты думаешь иначе.

* * *

Через несколько месяцев после того, как мы с Ким расстались, я наведался в одно заведение, расположенное в нескольких кварталах от моего дома. Мне о нем рассказал один мой приятель.

Это было самое обычное кафе, с заурядным интерьером, ничем не выделявшееся из сотен других нью-йоркских забегаловок. Традиционно длинное и узкое помещение с маленькой барной стойкой у входа, десяток затертых кушеток и стульев и столько же шатких обшарпанных столиков. Кафе напоминало студенческий клуб. Подавали там кофе, пиво и вино, выпечку и пирожные — все по заоблачным ценам. Чем-чем, а ценами в Нью-Йорке никого не удивишь.