Любовь и французы

Большинство произведений любовной литературы того времени — особенно романы — были оторваны от реальной жизни. Серьезные дамы вроде мадам де Ментенон полагали верхом неблагоразумия давать их в руки юным девушкам, чьи иллюзии должны были вскоре разлететься в пух и прах от столкновения с брачными реалиями, а мадам Дасье и вовсе придерживалась мнения, что эти книги оказали на нравы разлагающее действие. Мадам Дасье! Какая это была удивительная женщина! Настоящая femme savante [163]— эллинистка, познакомившая соотечественников с творениями Гомера,— одна из тех, кто был гордостью grand siecle. За ней даже ухаживали посредством литературы. Девичье ее имя было Анна Лефевр, родилась она в Сомюре в 1654 году. Образование получила стараниями своего отца-эрудита, у которого Анна училась греческому вместе с юным месье Дасье. Юноша был слишком беден, чтобы признаться ей в любви, и сделал это только спустя одиннадцать лет после смерти своего учителя. Когда мадемуазель Лефевр лишилась отца, ей было восемнадцать лет. По совету друзей она уехала из Сомюра в столицу, где занялась переводами греческих классиков на французский язык. Месье Дасье продолжал ухаживать за бывшей соученицей, и молодые люди дружески цитировали друг друга в своих работах в течение многих лет; Сент-Бёв ^{136}замечал: «Подобно тому, как другие влюбленные подают своим избранникам знаки из окна, мадемуазель Лефевр и месье Дасье улыбались друг другу цитатами». В конце концов они поженились, и их брак, по-видимому, был счастливым. Вероятно, это была первая супружеская пара, где мужа и жену объединяла литературная профессия. Даже после замужества мадам Дасье работала столь упорно, что говорили, будто она не чаще шести раз в году выходит из своей комнаты. Более того, она была нежной матерью. Ее предисловие к переводу Илиады — в котором она упоминает о недавней смерти любимой дочери — редкое для семнадцатого столетия классическое выражение материнских чувств. Она говорит о дочери как о «верной подруге и компаньонке, которая делила со мной все события моей жизни... какие мы устраивали чтения... какие вели беседы... и как смеялись! Трагическое обстоятельство не позволяет мне продолжать работу над переводом Одиссеи так быстро, как я рассчитывала»,— извиняется перед читателями потерявшая ребенка мать.

Женщины, которым посчастливилось получить хорошее образование благодаря их собственным усилиям, такие как Мадлен де Скюдери, мадам де Сабле и мадам де Лафайет, или под просвещенным руководством своих отцов — Жильберта Паскаль, Анна Лефевр и Нинон де Ланкло, стали цельными и интересными личностями, способными оказывать влияние на идеи и стиль своей эпохи, но они составляли весьма незначительное меньшинство. Большинство мужчин не хотели, чтобы женщины учились чему-либо еще, кроме чтения, письма и счета. Фенелон ^{137}и сеньор де Гренайль составляли исключение, особенно последний, желавший, чтобы девочек обучали политике и астрономии, «чтобы отвлечь их мысли от мушек и высоких каблуков».

Новая картезианская философия, тем не менее, поощряла феминизм. Пулен де ла Баррэ в 1673 году написал Трактат о равенстве полов, а Сент-Габриэль рисовал идиллическую картину счастья, которое воцарится в мире, если им станут управлять женщины, настаивая на том, что только ревность побудила мужчин держать женщин в невежестве.

Лабрюйер в мягкой форме выражал свое несогласие с его утверждением. «Если женщины необразованны,— восклицал он,— то чем же виноваты мужчины? Разве закон когда-либо запрещал женщинам открывать глаза на что-то новое, читать и вспоминать то, что они прочитали? Разве не сами женщины приобрели привычку к незнанию — оттого что они ленивы, слишком заняты модой, неумны, недостаточно любознательны е/ cetera, но мужчины, которым доставляют наслаждение женщины, превосходящие их с многих точек зрения, вряд ли были бы рады, если бы дамы вдобавок превзошли их по части образования».

Большинству мужчин хотелось на досуге развлечься с милыми игрушками; им не нужны были умные игрушки, которые поставили бы под сомнение их право повелевать.

В образах дерзких, скептически настроенных героев и героинь Реньяра, Данкура, и Лесажа ^{138}, которые к концу века были чрезвычайно популярны, отражалась преобладавшая в душах людей чувственная пустота. «То, что во Франции зовут любовью,— грустно писал Сент-Эвремон ^{139},— есть всего-навсего любовная болтовня, смешанная с честолюбием и галантными мелочами». Тем самым он указывает на ту черту, которая на протяжении всей истории любви французов была присуща их национальному характеру: слишком большое значение придавалось словесному выражению любовных чувств, в сочетании с бытующим среди мужчин убеждением, что любую женщину рано или поздно можно завоевать лестью, примененной в нужных дозах.