Любовь и ненависть

имели отношение к Дубавину? Ты что-то путаешь. Память тебе

начинает изменять.

- Нервы сдают, - холодно и брезгливо подсказал Чухно.

- Не рано ли? - продолжал Гомер. - О Дубавине, как

известно, тебя просил покойный Евгений Евгеньевич.

- А хотя бы и он, - энергично бросил Марат. - И ему не

простительно было...

- Вот что, дорогой, - вкрадчиво, но твердо перебил Чухно,

- я хочу напомнить тебе священную заповедь: о покойниках

либо говорят хорошее, либо молчат. Тем более

непозволительно плохое говорить о Двине... Говорить

человеку, которого великий ученый сделал своим

душеприказчиком, в которого верил, которому завещал... - Он

умолк, нарочито оборвал фразу.

- Что завещал? - багровый, дрожащий, спросил Марат.

- Не задавай наивных вопросов, мы не дети, - с явной

интрижкой ответил Чухно и, криво ухмыльнувшись, отошел в

сторону.

Чухно говорил спокойно, без жестов. Его речь, как ушат

холодной воды, осадила Марата.

"Как я их всех ненавижу", - подумал Марат и молча

побрел к выходу, где стояла его машина. Он уехал один, без

Евы, забившись в угол вместе со своими тревожными

мыслями. Он понял, что "влип", что он - в руках Гомера и

Савелия, что они будут им повелевать и он будет

беспрекословно исполнять все их просьбы. Мелькнула

спасительная мысль: разоблачить их, вывести на чистую воду.

Но он тут же вразумлял себя: это невозможно - они

"чистенькие", "авторитетные", "именитые". Поселилась тревога

и что-то неистово бесшабашное, граничащее с

безрассудством. Он вспомнил кожаную папку Двина, и его

снова осенила спасительная мысль: никто не видел, никто не

докажет, что было в папке. Никто, кроме Сони. - Соня -

свидетель. Но она не должна... Это в интересах и Чухно и

Румянцева. Соня должна исчезнуть. Совсем. Так же незаметно

и бесшумно, как появилась.

Глава пятая

А клинику лихорадило, пожалуй, с еще большей силой

после визита иностранного гостя. Вячеслав Михайлович,

человек желчный, мстительный, с широкими связями и с

богатым интригантским опытом, считал, что песенка Василия

Алексеевича спета, что на этот раз против него поднакопилось

столько обвинительных "фактов", что уж никак невозможно

будет отвертеться. Спекуляция рецептами на морфий - это раз.

(В клинике не знали, что экспертизой установлена

фальшивость подписи Шустова и уголовный розыск

продолжает искать человека, совершившего подделку подписи,

настоящего преступника.) Следующий факт - грубость,

бестактная, граничащая с хулиганством выходка Шустова по

отношению к зарубежному гостю. (В клинике не знали, что

Дэйви в 24 часа выдворен из пределов СССР.) И наконец

статья члена-корреспондента Академии медицинских наук

профессора Катаева и одновременно письмо в редакцию

Аристарха Ларионова, "разоблачающие" В. А. Шустова как

шарлатана и невежду в медицине. Этих новых обстоятельств

для Вячеслава Михайловича было достаточно, чтобы

требовать от партийной организации - а он был членом

партбюро - снова создать персональное дело коммуниста

Шустова. Бюро в результате давления главврача и его

сторонников постановило исключить Шустова из партии, но

собрание не согласилось с решением бюро и объявило

Шустову выговор.

Андрей Ясенев, узнав от Ирины обо всем этом, уговорил

свое начальство информировать райком партии о том, что

обвинение Шустова в спекуляции рецептами ложно, что это

гнусный подлог. Правда, уголовный розыск не сообщил

райкому, что следы этой провокации ведут к бывшей старшей

сестре Дине Шахмагоновой, которая в настоящее время нигде

не работает.

Дело коммуниста Шустова В. А. должен был

рассматривать райком, утверждать или отменять решение

первичной парторганизации.

Внешне Василий Алексеевич, казалось, не очень

переживал, по-прежнему был собран. Во время операций не

произносил ни единого лишнего слова - только слышались его

отрывистые, холодные команды. С больными в палатах

разговаривал кратко. В лабораторию к Петру Высокому не

заходил. Лишь Ирина да Алексей Макарыч понимали, что

происходит у него в душе. И не фальшивка с рецептами

волновала его - Василий Алексеевич знал, что рано или

поздно, а истина обнаружится, - и но статья Катаева, которую

он даже читать не стал до конца: бегло просмотрев два-три

первых абзаца, швырнул газету на пол, зная подлинную цену и

автору и тем, кто стоял за его спиной. Его потрясло письмо

Ларионова. Он не находил названия этому чудовищному

падению, лицемерию и ханжеству. Будучи убежденным, что

Аристарх подписал это письмо не читая, в состоянии полного

опьянения, он - по наивности, что ли? - в первые дни все еще