Любовь и ненависть

осуждать их, отнюдь нет. Я просто излагаю факты языком

презренной прозы. Такова жизнь. Поймите меня, трогательная

наивность, - в жизни все сложней и проще.

- Не могу понять: сложней и проще, как это?

- Ну хорошо, не будем прибегать к парадоксам, тем

более что мы с вами воспитаны на ортодоксах. Вот вы. Ирен

Пряхина...

- Как это непривычно звучит: Ирен, - перебила я.

- Вам не нравится, как вы выразились, моя обработка

вашего имени, - быстро, без смущения продолжал он. - Это с

непривычки. Хорошо - Ирина Пряхина. От этого вы хуже не

станете. Так вот скажите мне, Ириночка, только честно, положа

руку на сердце, вы решили остаться здесь, в Заполярье, на

всю жизнь?.. Если вы ответите "да", я все равно не поверю

вам. Ну, три года, от силы пять лет - и вы уедете в Ленинград,

на худой конец в Мурманск, и никто вас не посмеет осудить.

Никто. - Посмеют и будут правы, - возразила я. - Кто?

- Ну те, кто приехал сюда навсегда. Между прочим, они

уже осудили мою предшественницу. - Я вспомнила свою

первую встречу с Лидой в каюте посыльного катера.

- И совершенно зря. Впрочем, ей от этого ни холодно, ни

жарко. Во всяком случае, не холодно, можно ручаться, потому

что уехала она в Одессу, в мой родной город. Там у нее

квартира, купит себе дачу и будет жить королевой. А?..

- Скажите, а у вас тоже в Одессе квартира?

Он не уловил иронии в моем вопросе, ответил поспешно:

- И дача. На берегу моря.

Мы подошли к дому Захара, и Дубавин вдруг торопливо

заговорил о том, что он давно хочет познакомиться с моими

хозяевами, короче говоря, напросился в гости. Мне самой

хотелось продолжить наш разговор. Мы зашли в дом. Хозяев

моих не было: они ушли с Машенькой в кино на детский сеанс.

Аркадия Остаповича это обстоятельство, кажется, обрадовало.

Осматривая мое скромное жилище, он сказал, чтобы

продолжить прерванный разговор, в котором, очевидно, был

заинтересован:

- Чувствуется, что человек живет в этой комнате

временно.

- Вы угадали: мне обещают свою квартиру, зачем же

стеснять людей.

- Конечно, конечно, гораздо приятней иметь свой угол.

Пусть временно, пусть ненадолго, но свою, как сказал один в

прошлом популярный поэт.

- Это вы хорошо заметили: популярный в прошлом. У

популярных может быть настоящее и прошлое - будущего у них

не бывает. Будущее - удел талантливых поэтов.

Он улыбнулся и сказал не то одобрительно, не то

осуждающе - он вообще умел скрывать свои мысли или

придавать одним и тем же словам совершенно

противоположное значение:

- Вот видите, и вам не чужды парадоксы.

- Между прочим, вы так и не объяснили свой парадокс о

сложности и простоте жизни.

- Говоря популярно, это значит: жизнь - штука сложная, а

потому жить нужно проще, естественней. Проще смотреть на

вещи, на поступки и взаимоотношения людей. Не осложнять

жизнь громкими словами и высокими философскими

категориями. Поменьше ханжества. Маркс признавался, что

ничто человеческое ему не чуждо. Гению не чуждо! А у нас

иногда встречаются доморощенные провинциальные

чистоплюйчики, которые делают вид, что они не пьют, не курят

и за девушками не ухаживают, поскольку это вредно и

аморально. Вам нравятся такие высокоидейные ангелы?

- Поскольку против них Карл Маркс и вы, то я просто не

посмею спорить с такими авторитетами.

- Вы, Ирен, перец красный, жгучий, злой. Но умница.

Между прочим, у нас с вами в характерах много общего. Не

знаю, чем это объяснить, но мне без вас бывает одиноко,

тоскливо и неуютно. Чувствуешь, чего-то недостает. А ведь мы

с вами спорим, не соглашаемся, на некоторые вещи смотрим

по-разному. И в этом, должно быть, суть, главное. Иначе было

бы однообразно и невыносимо скучно.

Он говорил, говорил, не давая мне слова вставить, чтобы

возразить или согласиться. Он умел из необычных, красивых и

громких слов плести запутанный, затейливый, искусный узор

мыслей, в которых как-то странно и удивительно уживались

рядом самые крайние противоречия; и стоило вставить или

вынуть хотя б одно слово или взглянуть как-нибудь с другой

стороны, как смысл его фраз менялся, появлялись новые

оттенки, полунамеки, пунктиры. Он щедро, но, как правило, не

грубо, а тонко осыпал меня комплиментами, объяснялся в

своей любви ко мне, вздыхал, рисовал перспективы нашего

будущего семейного счастья. Говорил искренне, - во всяком

случае, ни в голосе, ни в жестах, ни тем более в словах его я

не могла, как ни старалась, уловить фальши или притворства.

Правда, это касалось только его чувств. Потому что в другом...

В другом было два Дубавина, два совершенно разных

человека: один из них говорил языком высокой и чистой

поэзии, другой - языком презренной прозы. Один был готов

жить и умереть в прекрасном Заполярье, другой ненавидел

этот край. Один был бескорыстен и щедр, другой мелочен и