Любовь и ненависть

тонким, с ироническим изгибом губам и вмиг исчезла, а в

глазах встревоженно забегали холодные искорки.

- Мои родители - состоятельные люди. А потом, и я сам

давно работаю. Заполярный оклад, сбережения. Много ли

одному надо, - заговорил он уже совершенно трезвым голосом,

до того трезвым, будто он вообще ничего не пил. А пили мы в

этот вечер немало: наверно, по бутылке вина на душу.

- Кто ваши родители? - продолжала я допрашивать с

настойчивостью разборчивой невесты.

- Оба - и отец и мать - крупные ученые-изобретатели, -

как-то между прочим и не очень охотно ответил Дубавин.

Я подумала: мой отец адмирал, но такое состояние ему,

наверно, никогда не снилось. А он вдруг предложил:

- Давайте, Ирен, отходить ко сну. Утро вечера мудренее.

Вы, надо полагать, изрядно устали, - и, поймав мой совсем

недвусмысленный взгляд на стол с обычным после гостей

беспорядком, небрежно проронил: - Завтра уберем. Где вам

стелить - здесь, на диване, или там, в спальне?

Вопрос простой, даже слишком простой. А вот как на него

ответить, хотя он и не был для меня неожиданным: на всякий

случай я предугадывала его уже тогда, когда вшестером мы

сели за стол и подняли первые бокалы. Где мне стелить? В

полукилометре отсюда у меня есть своя постель. Я так и

ответила Аркадию Остаповичу.

- Да полно вам, небось устали, соседей будете

беспокоить. Какая вам разница? Ложитесь и спите спокойно,

приятные сны смотрите.

Спокойно ли? Конечно, мне не хотелось тревожить

Плуговых, они, наверно, только-только улеглись спать после

гулянки. Именно эта, а не какая-нибудь другая причина

заставила меня остаться здесь.

- Хорошо, - сказала я. - Оккупирую ваш диван - как-никак

здесь поближе к выходу, если сон окажется беспокойным.

Так оно и случилось. Я даже не успела задремать, как

почувствовала рядом с собой Дубавина.

- Не спится мне, Ирен, - сказал он невозмутимо, будто

жалуясь на бессонницу.

- Мне тоже, - сухо ответила я и встала с дивана, включив

настольную лампу. - Пойду-ка я домой. Ночевать все-таки

лучше дома.

Провожать себя я не разрешила, сказала, что, если он

выйдет на улицу, я закричу. Он испугался скандала и не

вышел. На улице слегка морозило и было приятно дышать.

Темнота стояла не очень густая, в небе кое-где неярко

поблескивали звезды. Пройдя полсотни шагов, я

почувствовала, что за мной кто-то идет. До первых домов

поселка оставалось метров двести пустынной дороги. Что-то

неприятное кольнуло под ложечкой. Я оглянулась. За мной

торопливо шел человек. Я была убеждена, что это не Дубавин.

Может, я порядочная трусиха, но мне стало как-то жутко. Что

делать, если это окажется злой человек? Кричать? Кто

услышит? И вдруг голос:

- Ирина Дмитриевна, не спешите так.

- Боже мой, товарищ Кузовкин! Как вы меня напугали. У

меня даже имя ваше из головы выскочило.

- Зовите просто Толя, - сказал он с какой-то

неловкостью. - Что ж вы одна в такой поздний час? Без

провожатого?

- Так случилось.

- Тогда разрешите мне вас проводить?

- Буду просить вас об этом.

Лейтенант пошел рядом со мной, изредка и несмело

касаясь моего локтя, когда я оступалась на скользкой и

неровной дороге. Помолчали. Чтоб не говорить о погоде - я

чувствовала, что он сейчас именно о ней заговорит, - я

спросила, как он встретил праздник.

- Неплохо, - ответил лейтенант неопределенно.

- Вид у вас не совсем праздничный.

- Служба, Ирина Дмитриевна.

- Трудная у вас служба, - посочувствовала я вполне

искренне.

- А у вас разве легкая? Трудно, когда неинтересно, когда

не своим делом занимаешься или совсем бездельничаешь.

У крыльца нашего дома он сказал как будто с

сожалением:

- Ну вот, мы и пришли. Надеюсь, Арий Осафович не

будет на меня в обиде. Он не ревнив?

- Арий Осафович? Это кто такой? - не поняла я.

- Дубавин.

- Аркадий Остапович, - поправила я.

- По паспорту Арий Осафович, а без паспорта как угодно,

- с убеждением ответил Кузовкин.

Я засмеялась, а он спросил:

- Что, не верите?

- Очень даже верю. Потому и смеюсь. Вы знаете, он и

меня в Ирен переделал: так ему больше нравится.

Опять помолчали. Без слов я протянула ему руку. Он взял

ее, нежно пожал и, не выпуская, произнес:

- Мне сегодня в голову пришла любопытная мысль:

интересно, как будут отмечать жители земли сотую годовщину

Октября? Жители, скажем, Южно-Африканского Союза,

которые сегодня томятся за колючей проволокой

колонизаторов?! Вы только подумайте - сотая годовщина! Две

тысячи семнадцатый год! На всей земле не будет ни одного

раба, ни одного униженного и оскорбленного. Полный

коммунизм. И знаете, что интересно? Не дети наши, не внуки,

а мы с вами, да, мы с вами можем дожить до две тысячи

семнадцатого года. А что, давайте договоримся встречать

вместе сотую годовщину Октября? Идет?