Любовь и ненависть

ребенок, как мне показалось. В своем деле он, должно быть,

мастер.

Мы вместе вышли с ним из больницы, он проводил меня

до дому, пожелал успехов, а я ему здоровья.

7 ноября поздней ночью мы встретились второй раз,

теперь уже случайно. Хотя я не уверена, что это была

случайная встреча. У пограничников случайностей не бывает:

так говорил сам Кузовкин.

Через неделю после Октябрьских праздников я получила

письмо от Анатолия Ивановича. Письмо не было послано по-

почте: очевидно, сам автор принес его в крепко запечатанном

конверте и опустил в наш домашний почтовый ящик.

Какое это было чистое, светлое и взволнованное письмо!

Мне думается, это было его первое письмо к женщине -

настоящее "души доверчивой признанье". Между прочим, я

никогда за всю свою не так уж долгую жизнь не получала таких

искренних и теплых инеем, никто - и даже Марат в лучшие

годы ухаживания за мной - не дарил мне столько нежности и

ласки. Меня оно сильно взволновало, пробудило то, что,

казалось, в тягостные минуты отчаяния и тоски, погибло во

мне или уснуло навсегда. Оно сделало то, что не могло

сделать ни простецки грубоватое, хотя и искреннее

предложение Новоселищева стать его женой, ни более

утонченное ухаживание Дубавина. Письмо Кузовкина

пробудило во мне любовь, и рядом с ним появились вера,

надежда, мечта о семейном счастье - я поняла, что могу

любить и быть любимой. И мне было до боли обидно, что это

святое чувство во мне он разбудил не для себя, а для кого-то

другого. Кто будет он, я еще не знаю, но он будет, обязательно

будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же

славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный,

светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев... И

я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые

глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это

он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную

труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я

уже вижу далеко, на самом краю горизонта, только мне одной

заметную маленькую точку его корабля.

Я жду его. Думаю о нем глухой, бесконечной полярной

ночью и здесь, в моей уютной комнате, и в жарко натопленном

кабинете врача, принимая больных. Мне вспоминаются

последние дни августа, когда в Оленцах кончился полярный

день и начали появляться первые, правда еще белые, похожие

на июньские ленинградские ночи. Тогда мне было очень

тяжело и тоскливо. Я привыкала к своей новой жизни, я только

начинала ее, не совсем для меня ясную, полную тревог, крутых

поворотов и прочих неожиданностей. В свободное время я

поднималась по каменной тропинке в гору, в тундру, чтобы с

большой высоты оглядеться вокруг. И представьте себе,

высота, открывающийся взору необозримый простор

успокаивали душу, радовали сердце. Далеко на северо-западе

багряное, расплавленное, потерявшее форму солнце несмело,

точно боясь холодной воды, погружалось в море, и тогда мне

вспоминалась утопавшая в сирени и желтой акации дача на

берегу Балтики под Ленинградом, где я впервые встретилась с

Андреем.

Такую ширь и простор я видела только здесь, над

Оленцами. Казалось, в дальней дали, за предпоследней

сопкой, там, где очень ярок и светел край горизонта,

расположен очень теплый край, там, может, и зимы не бывает

вовсе. А здесь...

Есть у нас Голубой залив, где река Ляда впадает в море.

Он довольно длинный, но не очень широкий. Там само море

раздвинуло скалы и ушло в тундру навстречу бурной

говорливой реке, образовав красивую, закрытую от ветров

зеленую долину. Там совсем другой мир, ничем не

напоминающий тундру. Там шумят высокие золотистые сосны,

прильнув своими лохматыми вершинами к нагретым солнцем

скалам, там густая зеленая трава и яркие цветы удобно

расположились на берегу светлой и бурной, никогда не

замерзающей Ляды.

Я часто уходила туда, в этот уединенный мир детских

сказок и грез, чтобы подумать, помечтать, насладиться

интимным свиданием с необыкновенной природой, точно

пришедшей из первых запомнившихся на всю жизнь и

поразивших юное воображение книг Жюля Верна и Грина,

Купера и Арсеньева. И я находила там желанный душевный

покой.Все это я вспомнила теперь, держа в руках листки,

исписанные ровным густым почерком, где в каждой фразе

слышался душевный трепет автора, его непорочное сердце.

Что сказать ему, чем ответить? На добро отвечают добром, на

любовь не всегда отвечают любовью: так устроен человек.

Вначале я решила назначить ему встречу и объясниться. Но от

такой мысли пришлось отказаться: я бы не сумела объяснить

ему причины, почему не могу принять его любовь. Мы разные,

мы разные даже по возрасту. Стара я для него. Впоследствии