Любовь и педагогика

Ночью, лежа в постели, Аполодоро чувствует, как тело его пухнет, увеличивается в объеме, заполняет собой все его жизненное пространство, и в то же время духовные его горизонты отдаляются, его окутывает атмосфера неопределенности. В нем пробуждается голос Человечества: в глубинах его сознания прадеды и пращуры, давно отошедшие в небытие, напевают сладкие колыбельные, обращенные к далеким, не рожденным еще правнукам. В любви открывается ему вечность, мир обретает для него смысл, сердце нашло тропинку, и теперь не нужно бродить наугад по горам и долам. Шум жизни начинает складываться для него в стройную мелодию, он уже постиг, что, если оперировать синтетическими суждениями и априорными формами Канта, то можно сказать, что единственным априорным синтетическим суждением, внутренней силой, организующей внешний хаос, является любовь. Она затрагивает вещественную сторону реального мира, делает ее доступной для духовного восприятия; мир обретает объем, плотность, прочность, наполняется реальным содержанием. Это единственное, что не нужно доказывать, что ясно само собой, вернее, что доказательству и не подлежит. Мир, в котором мы живем, уже не театр, что бы там ни говорил дон Фульхенсио, на сцену ворвался ветер бесконечности, бескрайней и таинственной реальности, окружающей театр.

А какой свет! Какой свет зажегся сразу в сердце! Как он осветил весь дом! Дом? «Бедный отец! – шепчет персональный бес Аполодоро, показывая юноше его дом в другом свете. – Бедная мать!» Почему это? Почему сегодня его бедная полусонная мать, обняв и поцеловав сына залилась слезами: «Луис! Мой Луис, Луис ты мой, Луис!..» Это был какой-то необычный, непонятный и беспричинный поцелуй, так что у Аполодоро тоже навернулись на глаза слезы.

– Отец идет! – в испуге воскликнула Материя, заслышав шаги.

Тут вошел дон Авито и сказал:

– Говорят, какой-то заводской инженер открыл деление угла на три части…

В этот вечер Аполодоро с удивлением обнаруживает, что молитвы, которым в детстве обучала его мать, витают над ним и время от времени касаются мягкими крылами его губ. Когда он мысленно восклицает: «Бедный отец!», с языка у него срывается: «Отче наш…»

Думает он и о своей матери, всей душой жалеет ее. А внутренним слухом своей совести воспринимает он тихий-тихий, почти беззвучный шепот персонального беса: «Разве ты не заметил, как похожа Кларита на твою мать?»

XI

Сколько меланхолической грусти несет с собой любовь! Аполодоро воспринимает теперь жизнь как процесс растворения в небытии, ему хочется уснуть навсегда в объятьях Клариты.

Юноша идет прогуляться на берег реки; серебристые тополя роняют свои пушистые семена, живые снежинки. На берегу столпились люди, смотрят на реку. По течению плывет, качаясь на волнах, утопленник. Он будто спит, укачан легкой волной. На него опускается летучее тополиное семечко.

«Живой человек идет ко дну, мертвый – всплывает, – думает Аполодоро, и тотчас в нем пробуждается отцовская кровь и он вводит свою мысль в рамки закона Архимеда: – Сейчас он легче воды, его удельный вес меньше единицы, а живой он был тяжелее воды, и его удельный вес превышал единицу… Следовательно, жизнь утяжеляет, а смерть облегчает… Спи! Спи…

Спи, засыпай, моя крошка,
бука придет,
кто не поспит хоть немножко —
с собой унесет.

Бедная мама! «Я же говорил тебе, чтоб ты не пела ребенку такой ерунды, Марина! Ведь никакого буки нет, зачем этот обман?» Это текст, отцовский текст, но матери принадлежит музыка, которая прорывается своей песней: «Жизнь… сон… смерть… смерть… сон… жизнь… сон… сон… смерть… сон… смерть…»

А что, если бы это летучее семечко, которое опустилось на нега, проросло бы и мертвое тело плавало бы по океану подобно плавучему острову, на котором растут деревья? Всеобщее круговращение… omne vivum ex ovo… ex nihilo nihil fit… [27]жизненный цикл… превращение материи в энергию… закон сохранения энергии…

Спи, засыпай, моя крошка,
бука придет…

Непознаваемое… Недоступное…»

– Совсем неэстетичное зрелище.

Аполодоро оборачивается и с удивлением видит перед собой Федерико. Едва сдерживает досаду, ему всегда как-то не по себе в обществе Федерико: тот хотя и улыбается, но улыбка его неживая, это маска.

– Как вы сюда попали, Федерико? Вы – и за городом!

– Что ж такого! Наносил визит кое-кому. А кроме того, не мешает иногда побывать за городом, чтобы лучше оценить неповторимые прелести самого города, единственного приличного места обитания разумного существа, ибо деревня хороша для животных, которые лишь по названию люди.

Аполодоро старается отвлечься от алого галстука Федерико, кричащего и пышного, так и выпирающего из воротничка.

– Какой-нибудь меланхолик, – произносит Аполодоро, как бы разговаривая сам с собой. – Возможно, мономания… или мания преследования…

– Нет, – возражает Федерико, – он из тех, кто испугался смерти.

– Как это так?

– Он предал себя смерти, несомненно, потому, что ненавидел ее; так некоторые мужчины отдают себя во власть женщины…