Любовь и СМЕРШ (сборник)

– Или написано, – продолжил Шая, не дождавшись реакции племянника, – «не вари козлёнка в молоке его матери». А в молоке тётки, или просто соседней козы – не написано! Тем более, если бросить курицу в коровье молоко! Ergo – все запреты молочного тортика после свиной отбивной – просто раввинские штучки. Оно и понятно: каждый хочет войти в историю. А как легче всего увековечиться – взять, да запретить, что до тебя не успели! Вот и набралось за две тысячи лет – ни вздохнуть, ни повернуться!

– Всему причина – жажда славы, – поддержал приятеля Александр, который тоже успел прочитать избранные места Танаха и составить по их поводу собственное мнение.

– У Авраама были две жены, у Яакова четыре, у Давида – шестнадцать, а у Соломона – вообще шестьсот. На каком же таком основании нам разрешают только одну? Герострату пришлось сжигать храм Афродиты, а этот, как его… забыл… одним росчерком пера разрушил святилище еврейской семьи!

Женский вопрос стоял у Александра особенно остро. Последние тридцать лет он регулярно женился и с не меньшей регулярностью расторгал брачные узы. Что же касается жажды славы, то, как и всякий человек причастный к литературному процессу, он неплохо разбирался в течении болезни. Короче говоря, беседа приятелей приобрела теологическое или, на худой конец, философско-глубокомысленное направление.

Было высказано немало ценных замечаний и комментариев, а попутно воткнуто не меньшее количество шпилек в чёрное тело раввината вообще и его паствы в частности. Несчастный раввинат напоминал быка в последней стадии корриды: утыканный множеством бандерилий, он затравленно поводил глазами, тяжело дышал и поминутно ронял на арену черную шляпу.

– Ну почему, почему? – сокрушался Александр, небрежно возлагая локоть на рыбу под майонезом, – почему поэту Давиду разрешали шестнадцать жён, а поэту Александру больше одной ни-ни?!

– Да ты и одну не в состоянии прокормить! – резал Шая правду-матку. – Куда тебе ещё пятнадцать?

– Если Отец наш небесный, – отвечал Александр, извлекая локоть из рыбы, и воздевая руки к небу, – пошлет мне ещё одну жену, Он пошлет и средства для её содержания.

При виде такого благочестия Моти, представлявший за столом силы фанатизма и реакции, нарушил молчание и прыснул от смеха.

– Не вижу повода для веселья, – обиженно произнёс Шая. – По-моему, наша беседа весьма конструктивна. Жаль, что её не слышит главный раввин Израиля.

– В ваших рассуждениях есть одно слабое место, – сказал Моти. – Они не совпадают ни с мнением рабби Меира, ни с позицией рабби Иегуды.

– Поэт – эхо мира, – важно объявил Александр, – он пророк, или почти пророк, и мнение его ни с кем не обязано совпадать.

– Обсуждая вопрос, насколько может ошибиться человек, – продолжил Моти, – определяя время в пасмурный день, мудрецы не пришли к единому мнению. Рабби Меир считает, что ошибка не должна превысить двух часов, рабби Иегуда допускает три. Вы же говорите глупости целый вечер подряд…

– За что я люблю религиозных, – сказал Александр, – так это за самоуверенность. Они, видите ли, присвоили себе монополию на Тору. А если у кого возникает собственное мнение, так он сразу дурак и невежда.

– Дядя Саша, – возразил Моти, – в любом деле есть профессионалы и любители. Но вы же не ходите рвать зубы к сантехнику?

– Тора для меня – прежде всего литература, – сурово сообщил Александр. – А запреты и ограничения – дело рук не шибко умных апостолов, мнение которых меня не интересует.

Он рванул рубаху на груди и извлёк медальон с курчавым профилем.

– Вот он – бог мой!

Александр поцеловал изображение Пушкина и с вызовом посмотрел на Моти.

– А это уже просто идолопоклонство, – сказал Моти. – Во времена Сангедрина вас бы, дядя Саша, забросали камнями.

– Да-да, – горько усмехнулся Александр. – Торквемада, Лойола, святые отцы-ревнители… Знаем, проходили. – Он гордо запрокинул голову. – Да за искусство я готов и на костёр!

– Никуда вы не готовы, – сказал Моти. – Даже зарплатой, и той поступиться не можете, оттого и работаете бухгалтером.

Атмосфера начала заметно накаляться, и Шая, как хозяин дома, решил вмешаться.

– Оставь нас в покое, – приказал он племяннику, разливая по рюмкам остаток водки, – поздно нам перевоспитываться. У вас своя духовность, у нас своя!

– Поднимем бокалы, – начал декламировать Александр, – содвинем их разом, да здравствуют музы, да здравствует этот, ну как его, совсем вылетело из головы…

Моти приподнял опустевшую бутылку и повернул её горлышком книзу.

– Вот и кончилась ваша духовность…

Капли лениво отрывались от края и, падая на скатерть, расплывались по ней, образуя сплошное мутное пятно.

– Это у вас в ешиве, молодой человек, – взревел Александр, – что-то может закончиться, а искусство вечно! И не смейте в моём присутствии душить изящную словесность!

– Успокойся Саша, – обнял Шая приятеля за плечи. – Давай лучше споём!

Он глубоко вдохнул и завёл высоким голосом:

– На речке, на речке, на том бережочке…

– Мыла Марусенька белые ножки, – подхватил Александр.

Через несколько секунд из соседней комнаты примчалась жена Шаи.