Любовь и СМЕРШ (сборник)

– Мы обманули тебя, – признались жрецы. – Это кровь пророка.

«Возвратитесь к Нему, и Он вернется», – говорил он; но его не слушали.

«Отвратитесь от путей ваших злых и мерзостных деяний ваших», – взывал он; и его убили.

– Такое злодейство требует отмщения, – усмехнулся Навузардан.

Привели и зарезали два миллиона мудрецов Израиля, но не успокоилась кровь.

Принесли и зарезали два миллиона грудных младенцев, но не успокоилась кровь.

Привели и зарезали два миллиона юношей и девушек, но не успокоилась кровь.

Тогда спросил Навузардан:

– Захария, Захария, ты хочешь, чтобы я убил всех?

Перестала кипеть кровь, ровной струей хлынула она из храмовых плит. Ручейком зазвенела она, зажурчала, заструилась, ища проход между телами.

Через два дня увели оставшихся мужчин. Сказали – тоже на работу. Потом девушек и молодых женщин. Потом стариков, старух и детей. Уцелела лишь моя мать. Ее спрятала Вирга, наложница офицера.

Сегодня в нашем местечке живут только литовцы.

Перед отьездом я предупредил Аушру: в Израиле есть всего две национальности – евреи и арабы. Она согласилась. Мы поселились в Реховоте, я быстро освоил язык, нашел работу. Уходил рано, возвращался поздно, измученный жарой. Аушра училась. Через год она прошла гиюр. Мы поставили хупу, и тут мою жену словно подменили. Ребеле, который обучал Аушру, предупреждал, что такое возможно. Я не верил. Как могут четыре деревянные палки и кусок бархата повлиять на наши отношения?

Вскоре выяснилось, что Аушра допустила Закон слишком близко к сердцу. Со своей немецкой педантичностью она принялась исполнять не только его букву, но и все знаки препинания. Наш дом наполнился бесконечными запретами и ограничениями. Мы стали ругаться из-за молочных и мясных чашек, курения в субботу, чистых и нечистых дней. Увы, человек не ценит того, что ему дано, воспринимая счастье только как переход от одного состояния к другому.

После развода жизнь потеряла для меня вкус. Ребеле оказался прав: разрушение семьи подобно разрушению Храма. Но Аушра думала иначе. Теперь никто не мешал ей наслаждаться запретами. Она переехала в Бней-Брак и прервала со мной всякую связь.

Лишь иногда, через ее мать в Литве, мне перепадает крупица информации. Я посылаю Вирге деньги, и она всегда отвечает мне открыткой, исписанной крупным почерком крестьянки. В последней сообщалось, что Аушра вышла замуж за ешиботника, и у них родился сын Захария.

«Сколь велико искупление за одну погубленную душу, – подумал Навузардан. – Что же будет со мной?»

В страхе оглядел он руки свои, скинул пурпурный плащ полководца, бросил войска и бежал в Галилею. Там он принял гиюр и остаток дней прожил как праведник. Потомки его, говорит Талмуд, учат Тору в Бней-Браке.

Конец кредита

Все, рабочий день кончился! Кладовщик Мишка-медный бросил гаечный ключ на стол и с удовольствием прислушался к звону одной дурной железяки о другую. Конец, работайчики, на сегодня все.

Наладчик Янкель просунул голову в окно и объявил:

– Остаешься! До восьми. Срочная работа, вот чертеж! Подвозку я заказал.

– Подвозку! Возьми свой чертеж и катись вместе с подвозкой…

– Куда-куда?

Янкель не понял, пришлось послать его открытым текстом в задницу, в задницу задницы, в маму задницы, в старую черную дыру, забитую пересохшим дерьмом!

– Ну, ты, больной, я не шучу – срочная работа.

Мишка поднял со стола молоток и, поигрывая, словно кистенем, двинулся к окошку.

– Еще одно слово, и я стреляю.

– Дурак!

– Зажми в кулак и кричи – живая рыба!

Янкель поспешно втянул голову и сгинул с авансцены. Так проходит земная слава, плюс в банке, молодое, тугое тело и вообще все; проходит фривольной походкой, оставляя за собой разрушенные зубы, изжогу и детей в разных городах от разных женщин.

И чего только не может учинить человек в конце смены! Многое может учинить после десяти часов в ближневосточном климате. Зверства иезуитов и застенки Матросской тишины покажутся сахарным пряником, детским леденцом на розовой от слюней палочке. Что вы знаете о еврейской душе в Эрец Исраэль без кондиционера?! Ничего или почти ничего, и хорошо, и слава Б-гу, продолжайте пребывать в блаженном неведении.

Мишка с ненавистью посмотрел на стеллажи, уставленные металлорежущими инструментами.

– Железяки поганые…

Что-то кольнуло в сердце – раз, другой. Словно вонзили или, наоборот, вытащили занозу. Поплыло, закачалось, зарябило на долю секунды и прошло. Исчезло, словно и не было ничего.

Занавеску на окне наполнил ветер. Старая, застиранная ткань. И сразу вспомнил: желтая осенняя Сигулда, зыбкое зеркало в глубине старого колодца, последние дни перед возвращением в город. Вода в реке, петлявой Гауе, уже холодна, и прохладный ветер раздувает занавеску на окне дачи. Занавеска – как символ детства, отдыха и свободы.

Он усмехнулся. Вот еще символ – запах мочи. Ночью он боялся идти в уборную, беленую будку над выгребной ямой, и писал прямо с крыльца, на гальку. Утром солнце пригревало камушки, и теплое облачко вони вплывало в распахнутые окна.