Любовь и СМЕРШ (сборник)

— Если бы, — устало вздохнул Зеев. — Глупостями я занимаюсь и канцелярщиной, а не справедливостью. Хотя и в этом занятии, наверняка кроется какая-нибудь справедливость. Хотя бы по отношению ко мне.

— А как орган? — спросил я. — Наигрался?

— А-а-а! — Зеев огорчено махнул рукой.

— Что, времени не хватает? Или к инструменту не допускают?

— Времени хватает и инструмент под боком, играй, сколько влезет. Теперь ведь все приватизированное, концертные залы тоже. Так я в одном несколько семинаров организовал. Никакого использования служебного положения в личных целях, семинары все равно проводить нужно было, не в том зале, так в другом. Я выбрал этот и теперь могу играть на органе хоть сутками.

— Так в чем дело? Ты ведь за этим в Москву ехал.

— Бодливой корове Бог рогов не дает. Хорошая русская пословица.

— Слышал, слышал. Значит, вся проблема в твоих рогах?

— Нет, проблема в кураже. Нету куража, кончился. А без него и музыки нет. Приду иногда, сяду за инструмент, клавиши глажу, глажу, а нажимать не хочется. Без звуков как-то уютнее себя чувствую. Иногда сыграю по памяти одно из своих сочинений, так с души воротить начинает.

— А ты Баха попробуй.

— Пробовал. Тоже воротит. Если нет куража, его никаким Бахом не заменишь.

Ну, ты о себе расскажи. Как твои дела литературные, кому звонил, с кем встречался?

— Так тебе все и расскажи! А может ты шпион?

— Не может, а точно. Хорошее опусти, обиды выкладывай. Все равно ведь плакаться начнешь, ежели кто на ногу наступил.

— Да, в общем-то, жаловаться не на что. Литераторы публика интеллигентная, и обижать меня особо не за что.

— Не за что! — фыркнул Зеев. — Можно подумать, что для обид нужно искать причины.

— Впрочем, был один случай. Знаешь такого критика, Андрея Мамзера?

— Никогда не слышал.

— Ну, он довольно известная личность. Позвонил я к нему, хотел кое-какие материалы передать. А он даже встретиться не пожелал. Отнесите, говорит, ваши материалы в экспедицию нашей редакции, оттуда мне их переправят.

— И ты передал? — презрительно спросил Зеев.

— Конечно, нет.

— И правильно сделал. От человека с такой фамилией [1] нельзя ждать ничего хорошего.

У Зеева я просидел несколько часов, он вышел меня проводить, и мы долго гуляли по промозглым московским улицам. Сумрачный, унылый город. Уныние разлито во всем, даже в неестественно ярких рекламах. Расфуфыренные, расфранченные церкви, несмолкаемый звон колоколов, и неисчислимое количество старушек, молящих о милосердии, предлагающих в переходах три морковинки, кучку яблок. У бабок нормальные лица, и усталые от многолетней работы руки, они не пьяницы и не задрыги, а обычные люди, которых государство выбросило на улицу.

Я покупаю, не торгуясь, яблоки, морковки, тертый хрен, отхожу за угол и осторожно опускаю в ближайшую урну. Мне нечего делать с этими продуктами, но просто так давать деньги неудобно. Увидев нищего, мы невольно ставим себя на его место, жалеем себя и подаем, по существу, самим себе, своему возможному будущему.

Глядя на этих бабуль я вспоминал свою бабушку, всю жизнь прожившую на нищенскую пенсию в двадцать один рубль. Я увез ее в Израиль, и она успела немного насладиться южным солнцем, обилием фруктов и чуть-чуть отдохнуть от изматывающей тревоги о завтрашнем дне. Так мне казалось, пока перед самой своей смертью бабушка не преподнесла мне небольшой сюрприз.

Она подозвала меня к постели и вытащила из-под подушки потертый кошелек. Я хорошо его помнил, вещи служили бабушке по много лет. Из этого кошелечка она всегда доставала монетки для моего школьного завтрака. Я не покупал за десять копеек пирожное «лодочка», а откладывал денежку и, набрав за месяц несколько рублей, бежал в филателистический магазин за марками.

Бабушка протянула мне кошелечек и сказала:

— Возьми, я тут скопила немного. Пригодится.

Я открыл кошелек. Аккуратно свернутые, в нем лежали все подаренные мною купюры.

— Зачем, бабушка!?

— Ты молодой, быстро деньги тратишь. Кто знает, что завтра произойдет? Может, работу потеряешь, или, не дай Б-г, что другое случится.

Она экономила всю жизнь и не смогла расслабиться даже в сытом, спокойном Израиле.

У бабулек на улицах, судя по всему, не было внуков, некому было сунуть в потертые карманы их старых пальто несколько десятков долларов. Я бродил по Москве, покупая ненужные мне грибы и маринады, думал про одинокую старость, и бессилие перед несправедливостью жизни наполняло мой рот горечью, словно перестоявший зеленый чай.