Любовь и СМЕРШ (сборник)

— Видишь ли, — продолжил старик, — если курица начинает петь петухом — ее место в кастрюле.

Ты спросишь меня почему? Книга «Зогар» говорит: «когда приходит время кукарекать, петух ощущает жжение под крыльями и начинает кричать».

Курица ничего не ощущает, она просто подражает петуху, выдает себя не за ту, кто она есть на самом деле. Значит, она сошла с ума, бедная курица, и ей пора в суп.

— Но я, при чем здесь я!? — вскричал Шая. — Какие-то хасиды, курицы, резники, раввины! Реб Мойше, вы просто морочите мне голову, реб Мойше!

— Увы, — сказал реб Мойше, — вы не понимаете намеков. Тогда посмотрите в зеркало.

Шая послушно подошел к буфету. Сквозь рюмки и блюдца на него смотрело обыкновенное лицо среднестатистического жителя Бней-Брака: грустные еврейские глаза, длинная борода, черная шляпа. Оно ему понравилось, это лицо, и Шая незамедлительно сообщил об этом реб Мойше.

— Видите ли, реб Шая, — произнес тот, переставая улыбаться, — человек в такой шляпе не ездит по субботам на пляж. А если он все-таки ее носит, и при этом таки ездит — его пора вести к резнику. В переносном, конечно, смысле.

— Да какая вам разница, куда я езжу!? — возмутился Шая. — Вам ведь нужно, чтоб я просто не выделялся из вашей толпы — вот я и не выделяюсь. Но хоть один день в неделю у меня должна быть возможность побыть самим собой, я вас спрашиваю?

— Самим собой надо оставаться все дни всех недель, — ответил реб Мойше. — Я понимаю, в России вас не учили Торе, не объясняли смысла еврейских обычаев. Но в любом народе, даже среди папуасов, существуют элементарные нормы морали, главная из которых: не врать. Ни себе самому, ни окружающим.

Шая молчал. Крыть было нечем. Он ведь и в самом деле считал, что обман не такой уж великий грех. И потому врал Шая как мог, и по-мелкому и по-крупному, а в душе был убежден, что так поступают все, даже раввины, только делают это более изощренно и ловко.

— Когда мы умрем, — реб Мойше вдруг завернул разговор в совсем другую сторону, — и предстанем перед последним Судом, нам всем зададут один и то же вопрос: искал ли ты правду? Был ли честен в ее поиске?

Шае вдруг стало не по себе. «Что они хотят от меня? — думал он, продолжая смотреть в глаза реб Мойше. — Почему не могут сообразить, что сорок лет меня учили смеяться над религией и верить в совсем другое. Даже если они правы, я просто не могу, не в силах с ними согласиться».

— Реб Мойше, — наконец вымолвил он. — Реб Мойше, я не курица, я человек. А вы меня из-за каких-то паршивых штанов готовы без соли сварить.

— Реб Шая, — ответил реб Мойше, — я прошу вас, не петушитесь. Вам, наверное, нелегко жить возле нас, так же как и нам рядом с вами. Но ведь мы все евреи, один народ, значит — в конце концов, сумеем найти общий язык.

— Конечно, сумеем, — согласился Шая и передвинул шляпу на затылок. Струйка воздуха, еще не успевшего остыть под шляпой, обдала теплом шею.

«А ведь снаружи по-прежнему тридцать восемь градусов», — грустно подумал Шая и стал прощаться. Жизнь, казавшаяся такой и ясной в прохладных сумерках квартиры, соприкоснувшись с жаром улицы, вновь теряла смысл.

Едва пройдя один пролет лестницы, Шая покрылся влажной испариной. «А за окном, то дождь, то снег», — завертелись в голове слова из песенки его далекой юности.

«И ведь как хорошо, как славно мы жили», — подумал Шая и, вспомнив о супе, внезапно для себя самого сложил здоровенную фигу, повернулся к двери реб Мойшиной квартиры и принялся ожесточенно потрясать ею в воздухе.

— Общий язык, — шипел Шая, словно тридцать три змеи, яростно поводя далеко высунутым большим пальцем. — Накось, выкусь тебе общий язык. Поймем друг друга — накось, накось, выкусь!

Дверь соседней квартиры отворилась, и на пороге возникла старушка в длинном парике. Увидев Шаины пассы, она вздрогнула и метнулась обратно.

«Гевалд! — раздался старушоночий визг. — Гевалд, мишигинер!»

Шая в сердцах харкнул на пол, быстро сбежал вниз, ударом ноги распахнул дверь и шагнул навстречу пылающей действительности. 

Дела семейные

Со своей будущей женой Шая познакомился на вечере в Консервном институте. Рая закачивала четвертый курс, и была вся такая аккуратненькая, с соблазнительными выпуклостями и впадинами, с ямочками на крепких розовых щеках и задорным блеском белых молодых зубок, что Шае сразу захотелось потрогать, пощекотать и прижаться. Он протанцевал с ней весь вечер и пошел провожать. Рая вела себя доброжелательно, но неприступно. На следующий вечер Шая пригласил ее кино, а через два дня — в оперетту на премьеру с Водяным. Через неделю дело дошло до поцелуев. Дальнейшие поползновения Рая решительно пресекала.

— Женись, а потом хоть ложкой ешь, — повторяла она, твердо отстраняя Шаины руки.

Обескураженный столь деловым подходом к щепетильной теме, Шая решил, было, что ну ее на фиг, эту дуру неприступную. Он даже вырвал из записной книжки листочек с Райкиным телефоном и твердо решил отыскать кого-нибудь посговорчивее.